– На побережье. Смельчаку нет преград, я отправлюсь прямо в свой полк.
– Скорее уж – в подвальные камеры или в одну из портсмутских плавучих тюрем.
– Солдат не должен опускать руки, – заметил я. – Лишь трус всегда ожидает худшего.
При этих словах его землистые щеки порозовели, и я обрадовался, впервые за все время увидев, что дух его еще не окончательно сломлен. Бомон протянул руку к кувшину, будто хотел швырнуть его в меня, затем пожал плечами и снова принялся грызть ногти, хмуро глядя себе под ноги. В голову невольно пришло, что я, наверное, окажу летучей артиллерии плохую услугу, если верну его в строй.
Еще никогда в жизни вечер не тянулся так медленно. К ночи поднялся ветер, тьма сгущалась, а он дул все сильнее и сильнее, пока над болотами не завыл страшный ураган. Я посмотрел в окно и не увидел ни единой звезды, лишь черные тучи неслись по небу. Лил дождь. Шум разгулявшейся стихии заглушал шаги часовых. «А если я не слышу их, – подумал я, – значит, и они меня не услышат». Я в нетерпении ждал, пока надзиратель, совершая еженощный обход, не заглянет в нашу камеру. Наконец я вгляделся во мрак: солдата под окном не было; он, конечно, укрылся где-то от ливня. Время пришло. Я вынул прут, вытащил камень и поманил своего товарища.
– Вы первый, полковник, – сказал он.
– А вы?
– За вами.
– Ладно. Только никакого шума, если вам жизнь дорога.
В темноте я слышал, как стучат у парня зубы. Наверное, никому еще в столь отчаянном предприятии не попадался такой сообщник. Схватив железный прут, я встал на табуретку, высунул в окно голову и плечи, но как только протиснулся до пояса, Бомон схватил меня за ноги и заорал что есть мочи: «На помощь! На помощь! У нас побег!»
Ах, друзья мои, чего я только не пережил в тот момент! Конечно, я сразу понял коварный план негодяя. Зачем ему взбираться на стену, рискуя своей шкурой, если англичане и так освободят его за то, что он помешал сбежать более важному пленнику? Я сразу распознал в Бомоне труса и предателя, однако не представлял, на какую низость он способен. Если всю жизнь провел с благородными, честными людьми, и не подумаешь, что такое может случиться. Тупице не приходило в голову, что теперь он обречен. В темноте я протиснулся обратно, схватил его за горло и дважды ударил железным прутом. От первого удара Бомон взвизгнул, словно щенок, которому наступили на лапу. После второго – со стоном рухнул. Я сел на койку и стал покорно ждать наказания.
Однако прошла минута, за ней другая, а до меня не доносилось ни звука, если не считать хриплого, тяжелого дыхания подлеца, лежавшего на полу без чувств. Неужели за ревом бури никто не услышал его воплей? Сначала в моем сердце теплилась робкая надежда, потом она стала предположением, и наконец – уверенностью. В коридоре и во дворе стояла тишина. Я вытер со лба холодный пот и спросил себя, как быть дальше.
Одно я знал наверняка. Человек на полу должен умереть. Если я оставлю его в живых, рано или поздно он поднимет тревогу. Я боялся зажечь свет и шарил в темноте, пока не нащупал что-то влажное – голову этого мерзавца. Я занес железный прут, но, друзья мои, что-то меня остановило. В пылу сражения от моей руки пало много людей, и людей достойных, тех, кто не причинил мне никакого зла. Сейчас передо мной лежал предатель, который не заслужил пощады и готовил мне погибель, а я не мог раскроить ему череп. Такие поступки хороши для испанских бандитов или санкюлотов с улицы Фобур-Сент-Антуан, но не для благородного воина.
Бомон еле дышал, и я надеялся, что в себя он придет еще не скоро. Я заткнул ему рот и привязал негодяя к койке лоскутами одеяла, чтобы он не сумел освободиться до следующего обхода. Однако у меня появилась новая беда, ведь я рассчитывал, что Бомон поможет мне перебраться через стену. Я чуть не расплакался, и только мысли о матушке и нашем императоре не дали мне упасть духом. «Выше голову! – сказал я себе. – Кто-то, может, и раскис бы, только не Этьен Жерар. Этого молодого человека так просто не возьмешь».
Я принялся за дело – порвал наши с Бомоном простыни, сплел из них отличную веревку и надежно привязал ее к середине железного прута, который был длиной сантиметров тридцать. Затем я спустился во двор. Дождь лил как из ведра, ураган завывал еще громче. Я прильнул к стене тюрьмы, правда, вокруг стояла непроглядная темень, и часовой ни за что не заметил бы меня, если бы только мы не столкнулись. Подкравшись к внутренней стене дворика, я закинул на нее железный прут, и, к моей великой радости, он сразу застрял между шипами. Я поднялся по веревке, втянул ее и спрыгнул на другую сторону. Точно так же я влез на вторую стену – она оказалась пониже, – сел между шипами, и тут внизу, во мраке, что-то блеснуло. Это был штык, и торчал он так близко, что я мог достать его рукой и отвинтить. Солдат зябко жался к стене и напевал себе под нос, не подозревая, что прямо над головой затаился отчаянный узник, готовый пронзить ему сердце. Я уже хотел спрыгнуть, когда парень вдруг чертыхнулся, вскинул ружье на плечо, и я услышал, как зачавкала грязь под его сапогами. Соскользнув по веревке, я оставил ее болтаться на стене и со всех ног бросился прочь.