Он и слушать ничего не хотел. Напрасно Гомес рассказывал ему о злодействах Эль Кучильо, а я взывал к долгу перед армией и отечеством. Видаль даже спорить не стал и лишь потребовал вина. Я осторожно предложил ему спешиться и выпить со мной, но он, должно быть, заметил что-то в моих глазах и отказался, а когда я подошел поближе, думая схватить его за ногу, пришпорил коня и растаял за облаком пыли.
Боже милостивый! Я чуть с ума не сошел, глядя, как этот парень весело скачет к своим бочкам с говядиной и бренди, а тем временем пять сотен великолепных гусар страдают без полковника. Я с горечью смотрел на дорогу, когда за локоть меня тронул маленький священник.
– Я вам помогу, – сказал он. – Ведь я и сам направляюсь на юг.
Я обнял его с таким жаром, что нога моя подвернулась, и мы едва не упали.
– Возьмите меня в Пасторес, – вскричал я, – и получите в награду золотые четки!
Я позаимствовал их в монастыре Святого Духа. Вот как полезно во время кампании хватать все, что подвернется под руку, ведь никогда не знаешь, что тебе пригодится.
– Я возьму вас с собой, – ответил священник на прекрасном французском, – не ради выгоды. Мое правило – помогать ближнему, и потому мне всюду рады.
С этими словами он повел меня к коровнику, где стоял дряхлый шарабан из тех, что в начале века ездили между отдаленными селениями, а рядом с ним – три стареньких мула. Всадника ни один из них не выдержал бы, но вместе они вполне могли тянуть экипаж. Их тощие бока и распухшие суставы привели меня в такой восторг, какого я не испытывал даже при виде двухсот двадцати гунтеров[2] императора на конюшне Фонтенбло. Через десять минут хозяин уже запрягал мулов, правда, не слишком охотно, поскольку до смерти боялся ужасного Кучильо. Лишь когда я пообещал ему несметные сокровища на этом свете, а святой отец пригрозил карой на том, бедняга сел на козлы и взялся за вожжи. Он так боялся, что ночь застанет нас на горных тропах, так спешил, что я еле успел заверить в вечной любви дочку Гомеса. Расставаясь, мы плакали. Я уже позабыл ее имя, но помню, что она была чудо как хороша собой. Вы еще поймете, друзья мои, – когда человек сражался с мужчинами и целовал женщин в четырнадцати королевствах, его похвала что-нибудь да значит.
Святой отец помрачнел немного, когда мы с девушкой поцеловались, но вскоре я убедился, что лучшего попутчика и желать нельзя. Всю дорогу он развлекал меня историями о своем маленьком приходе в горах, а я, в свою очередь, пустился в рассказы о солдатской жизни. Богом клянусь, мне пришлось непросто, – стоило ввернуть крепкое словцо, как святой отец ерзал и морщился. Конечно, человек благородный должен придерживать язык в беседе с духовным лицом, но как ни старайся, а за всем не уследишь.
Священник мой ехал с севера в деревню Эстремадура, в гости к матери. Пока он рассказывал о ее крестьянском домишке и о том, как счастлива она будет увидеть сына, я так живо представил свою матушку, что прослезился. В простоте своей он показал мне подарки, которые приготовил ей, и был со мной так мил, что я охотно верил – ему и в самом деле всюду рады. Он разглядывал мою форму с любопытством ребенка, восхищался султаном на кивере, гладил соболиную опушку ментика, даже саблю мою вытащил из ножен. Когда я похвастался, сколько воинов ей сразил, и тронул зазубрину, которая осталась от ключицы адъютанта, служившего русскому императору, священник вздрогнул, спрятал клинок под кожаную подушку и заявил, что ему тошно даже смотреть на него.
Так мы и покачивались в карете, беседуя под скрип колес, а когда достигли предгорий, вдалеке справа послышался рокот пушечного выстрела. Я знал, что Массена держит в осаде Сьюдад-Родриго, и мне очень хотелось отправиться прямиком к нему. По слухам, в его жилах текла еврейская кровь; если так, то он был лучшим на свете евреем со времен Иисуса Навина. Уж если где видели его острый нос и черные глаза, пылающие отвагой, значит, там и происходило самое интересное. Правда, во время осады в основном приходится работать лопатой и киркой, а меня куда больше соблазняла перспектива оказаться с моими гусарами напротив англичан. Стоило только представить скорую встречу со своими прекрасными лошадьми и бравыми ребятами, как мной овладела такая радость, что я начал кричать и петь, словно желторотый офицерик из Сен-Сира.
Дорога побежала в гору, на ней стало больше колдобин и кочек, а вокруг потянулись глухие места. Сначала мы изредка встречали погонщиков с мулами, затем окрестности словно вымерли. Оно и неудивительно, если вспомнить, что здесь успели похозяйничать французы, англичане и повстанцы-герильос. Мимо плыли бурые, изрезанные трещинами скалы, тропа сужалась. Вид был до того унылый, что я совсем перестал выглядывать из окна и сидел, думая о том о сем и вспоминая прекрасных дам и скакунов. От мечтаний меня отвлекло неожиданное затруднение моего попутчика. Вынув шило, тот старался проделать дырку в ремне, на котором висела фляга с водой. Ремешок выскользнул у него из пальцев, и деревянная бутыль упала к моим ногам. Я хотел поднять ее, наклонился, и вдруг священник прыгнул мне на плечи и вонзил шило прямо мне в глаз!