Надо сказать, что у заключенных были свои суды, где разбирали дела и выносили приговоры. Наказание полагалось за кражу, драку, а особенно – за предательство. Когда я только попал в Дартмур, там сидел некий Менье из Реймса, сообщивший англичанам, что пленные уговорились бежать. Так вот, в ночь побега его из-за какой-то формальности не увели. Он вопил, плакал, катался по земле, но его так и оставили вместе с товарищами, которых он предал. В ту ночь ему вынесли приговор. Это был суд, где прокурор и адвокат говорили шепотом, обвиняемый сидел с кляпом во рту, а судью не видел никто. Утром, когда за Менье пришли с бумагами об освобождении, все, что от него осталось, вы уместили бы на кончике большого пальца. Они были находчивые ребята, эти заключенные, и знали, что делать.
Мы, офицеры, жили в другом крыле, и компания там собралась весьма примечательная. Одежду нашу не конфисковали, так что из всех корпусов, служивших под командованием Виктора, Массена или Нея, не нашлось бы такого, который не имел у нас представителя, а кое-кто сидел в заключении еще с тех пор, как Жюно разбили при Вимейру. Кого только я не встречал – и братьев-гусар, и егерей в зеленом, и драгун в синем, и улан в мундирах с белыми лацканами, вольтижеров и гренадеров, инженеров и артиллеристов. Однако больше всего было флотских, ведь на море англичане одержали над нами верх. Я все в толк не мог взять, как такое возможно, пока не отправился в плавание из Опорто в Плимут. На судне я семь дней лежал пластом. Даже если бы у меня на глазах кто-то похитил полкового орла, я бы и то не шевельнулся. В такой вот разгул стихии Нельсон и одолел нас.
Ворота Дартмура едва за мной закрылись, а я уже начал думать, как выйти обратно, и поверьте, двенадцать лет военной службы научили меня таким хитростям, что план созрел очень быстро.
Прежде всего замечу, что у меня было огромное преимущество – я немного знал английский. Я выучился этому языку накануне осады Данцига у потомка королей, адъютанта О’Брайена из Ирландского легиона. Вскоре я заговорил с легкостью, ведь я все схватываю на лету. Через три месяца я мог не только объясниться, но и ввернуть крепкое словцо. Тот самый О’Брайен и научил меня божиться и поминать вместо черта Кромвеля. Я не раз видел, как англичане скалятся от удовольствия, стоит мне заговорить, как они.
Нас, офицеров, держали в камерах по двое, и это меня весьма огорчало, поскольку в соседи мне попался долговязый и молчаливый Бомон из летучей артиллерии, захваченный английскими кавалеристами в Асторге.
Я с легкостью завожу друзей, вы ведь знаете, каков мой характер. Однако сосед ни моим шуткам не улыбался, ни горю не сочувствовал, а лишь меланхолично глядел на меня. Видимо, за два года в плену он тронулся умом. Как же я мечтал, чтобы рядом сидел старик Буве или кто-то из товарищей-гусар, а не эта мумия! Однако и с ним нужно было поладить, ведь я не мог бежать, не заручившись его поддержкой – он видел каждый мой шаг. Я начал с намеков, мало-помалу заговорил откровеннее, и наконец мне показалось, что я его убедил.
Тогда я проверил на прочность стены, затем потолок и пол… Все зря – кладка оказалась прочнейшая. Дверь была железной, с пружинным замком и зарешеченным оконцем, в которое по ночам дважды заглядывал надзиратель. В камере стояли две койки, два табурета и два умывальника. Этого мне вполне хватало, ведь за двенадцать лет походной жизни и не к такому привыкнешь. Но как было отсюда выбраться? Ночь за ночью я думал о своих ребятах, мне снились кошмары: то у всего полка лошади оказывались неподкованными, то у них пухли животы от зеленого фуража, или они начинали хромать после марша по болотистой местности, а то я видел, что шесть эскадронов побили прикладами на глазах у самого императора. Я вскакивал в холодном поту и вновь принимался ковырять и выстукивать стены, поскольку знал – нет такой трудности, которую не смогут преодолеть пытливый ум и ловкие руки.
В нашей камере было окошко, такое маленькое, что в него не протиснулся бы и ребенок, да еще разделенное посредине толстым железным прутом. Особых надежд на такой путь к свободе я не питал, однако все больше убеждался, что прилагать усилия нам стоит именно в этом направлении. Главная беда заключалась в том, что окно выходило во дворик, окруженный двумя высокими стенами. И все же, как сказал я своему задумчивому соседу, о Висле думать надо, когда через Рейн переправишься. Я открутил от койки железную пластину и начал выскребать раствор вокруг основания прутьев. Так я трудился по три часа, прыгал в кровать, заслышав шаги надзирателя, а потом работал еще три. Частенько я и после не отдыхал, поскольку этот Бомон оказался на удивление медлительным и неуклюжим, и рассчитывать я мог только на себя.