Кроме того, любая искренняя игра — это игра на смерть.
***
Мої батьки були чудовими людьми з певною презентаційною низкою суджень з будь-якого приводу. Безперечно, це дуже розумні судження, надзвичайно розумні судження, логічно обґрунтовані та підкріплені власним досвідом. Певна річ, я була маленькою дівчинкою. Певна річ, я мала слухатися, адже я просто не мала підстав чинити інакше.
У школі я намагалася (дуже) не говорити словами мами та батька, тому...
Я була надзвичайно гарненькою дівчинкою. Зі мною було приємно розмовляти.
***
Знаете, я бросила шахматы из-за любовной истории, которая имела место в моем сердце. Только в моем. В принципе, шахматы мне не нравились, может быть, своей сухостью. Может быть, мне было тесно в них, в этих 64-х клетках, хотя это очень глубокая игра, очень.
Окончательно я оставила их (даже дедушка не противился. Хотя до этого, когда была осуществлена попытка — мы с бабушкой пытались завязать в мои 8, — дедушка посмотрел на нас как на двух почему-то обезумевших), учась в 9-м классе. Для меня это решение было достаточно очевидным. Я не могла бы выезжать на своей везучести слишком долго. А потеряться для этого мира можно было легко: шахматы занимали много времени, чем дальше в профессиональный спорт, тем больше. Некоторое время я выезжала на понимании внутренней сути вещей — я понимала шахматы. Но однажды я бы перестала расти. Даже в то время выигрывать мне удавалось у своих сверстниц; те же, кто был старше меня хотя бы на год, мне не уступали. (В спорте возраст важен всегда.) Следовательно, размышляла я — даже нет, не размышляла, а осознавала, — однажды я упаду, не умея ничего, кроме изображения плохой игры в шахматы.
Вы можете себе представить миллионы людей, которые плохо играют в шахматы? И я среди них. Нельзя было делать такую ставку.
Sorry, я забыла: обещала же связать это с любовной историей.
Начиная с 8-го класса я была влюблена в школьного преподавателя. Это было таким сильным и таким нереализуемым (тогда, по крайней мере) чувством, что я была мучительно счастлива. Ну и шахматы, Приходилось ездить на соревнования, так сказать, разлука — физическая. Для меня.
Кроме того, потом нужно было нагонять упущенное по предметам. Да, это со мной серьезно.
***
Коли я брала участь у тій театральній постановці, ну, скоріше за все, ви пам'ятаєте, вистава мала назву «Порожня кімната»... Я знала, глибоко в душі я завжди знала, що це стане початком нашого поступу до розлучення.
Коли наставав період образи на весь світ (цей період час від часу наставав), чи можете ви вгадати, на кого я ображалася у тому числі? На письменників. Я до смерті ображалася на кожного письменника у світі за те, що жоден з них, жоден з цих жалюгідних графоманів не написав про те, що робити мені, коли в мене буде все гаразд. Можливо, мені було тісно. На мене тисла тіснява. Ні, я не заперечую, подібні ситуації обов'язково мали хоча б ким-небудь описуватися, я прочитала задосить, я читала Фройда, який сказав, що коли все нормально — у житті, з близькою людиною, у сексі, — то нічого не треба творити, просто людина цього не потребує, для сублімації нема приводу, так, можливо, у перший рік шлюбу це діє, але саме мою ситуацію не зобразив ніхто, жоден.
***
Училась я очень хорошо, то есть я была круглой отличницей в школе. (В университете у меня в зачетке было только две четверки — з давньої української літератури и з сучасної української літератури, последняя — госэкзамен.) Таким образом я выделила для себя довольно удобную нишу: меня никто не трогал, некоторые со мной общались. Если человек умный, ему можно простить странный внешний вид. Или манеру держаться. Если человек очень умный, ему можно простить то, что ему все равно, что у него с лицом и на лице. Мне было все равно, и, наверное, мои глаза всегда были беззащитными. Мне казалось, что тяжело — это естественное состояние для таких, как я. Такие, как я, это те, кто не может поступать, как все. Я не могла. Возникает вопрос — я чувствую эти растущие флюиды непонимания, — что же я имею в виду. Хорошо, я поделюсь с вами.