Подходит к Зобову.
— Ты что это, братец, серьезный такой, мрачный?
— С детства это у меня, ваше превосходительство.
— Что же случилось?
— С полатей ночью в квашню упал.
— Значит, ушибся?
Зобов преспокойно сочиняет дальше:
— Никак нет, ваше превосходительство, потому что я в самое тесто попал. И до утра так провалялся. С той поры и началось у меня это — скучище. Мать говорит, что мозги мои прокисли…
Хохочет Гололобый, смеется дочь, улыбаются офицеры и команда. Становится весело.
Доходит очередь до Залейкина. Веснушчатое лицо его строго-серьезное, как у монаха-отшельника, а глаза прыщут смехом.
— Ты чем до службы занимался?
— По медицинской части, ваше превосходительство.
— Как по медицинской?
— При университете в анатомическом театре работал вместе со студентами.
— В качестве кого же?
— А я без всякого качества — просто сторожем служил. Подавал человеческие трупы, а убирал только куски от них…
Гололобого от смеха даже в пот бросает. Он то и дело снимает фуражку и вытирает платком лысину.
— Ты, значит, знаком с анатомией?
— Так точно, я ее, можно сказать, всю на практике прошел, анатомию-то эту самую.
— В таком случае скажи-ка, братец, почему это я толстый?
Залейкин шевельнул бровями и отчеканивает серьезно:
— От ума, ваше превосходительство!
— Это что же значит?
— В голове ум не помещается — в живот перешел…
— Хо-хо-хо… — грохочет Гололобый, точно ломовик по мостовой катит. — Молодец! Люблю находчивых матросов! Вот тебе за умный ответ…
Дает Залейкину трехрублевую бумажку.
А когда Гололобый удалился, мы еще долго смеялись, смеялись до слез.
— Ой, батюшки! — жалуется боцман. — Я живот свой надорвал от смеха. Вот лысый идол начудил…
— Что вы, братва, — все лысый да лысый! — вступается Залейкин. — А я вам доложу на этот счет совсем другое.
— А ну, удумай что-нибудь.
— Вот козлы и ослы никогда не лысеют, а какой толк в них. Могут они, скажем, академию кончить и дослужиться до его превосходительства?..
И опять смех среди команды.
А когда заговорили об адмиральской дочери, все стали злыми: пребывание на подводной лодке женщины нам даром не пройдет.
По гавани с коммерческих и военных судов разноголосо прозвучала медь отбиваемых склянок. Через полчаса мне предстоит смена. А пока что — я с винтовкою в руках стою на верхней палубе «Мурены».
Солнце точно играет в прятки: то спрячется за облако, то опять обольет светом. Легкий ветер скользит по морю, словно пыль с него сдувает. Однако чувствуется, что погода начинает свежеть. Чайки нервничают: снежными комьями нижут воздух и беспокойно кричат. Ночью должна разыграться буря.
Я смотрю на морской простор, откуда доносится до меня угрожающий гул пропеллеров. Это парят наши гидропланы. Как они похожи на альбатросов! Некоторые спустятся на сизую поверхность моря, проплывут немного и снова взмоют в вечернее небо. С высоты виднее, не крадется ли где-нибудь в недрах моря неприятельская субмарина. Один из гидропланов, это чудо из чудес человеческого разума, вонзился в облако и скрылся за его пределами. Что ему там нужно? В гавани, недалеко от нас, дымит одной трубой их матка «София». Для гидропланов она является такой же базой, как наш «Амур» для подводных лодок.
Куда-то уходит, огибая мол, «Мудрец». Это — двойное судно, похожее издали на железный мост с двумя быками. На нем имеются подъемные краны мощной силы. Оно появилось на божий свет только во время войны и приспособлено исключительно для того, чтобы спасать погибшие подводные лодки.
«Мудрец» выходит на большой рейд и продолжает свой путь дальше. Я провожаю его глазами, а в голове возникает тоскливая догадка, что где-то в море произошло несчастье.
— Слышишь, что ли, Власов? Или оглох?
Поворачиваюсь на зов: с набережной кричит мне наш рулевой Мазурин. Из-под коричневых усов расползается такая довольная улыбка, точно его сразу произвели в адмиральский чин…
— В чем дело?
— Носатый-то ведь повел ее, твою кралю. Вон туда пошел, за город…
— Убирайся к черту!
Он еще что-то говорил, но я уже больше ничего не слышал. В груди заворочались змеи ревности и больно вцепились в сердце. Помутилось сознание. Я не помню, как сменился с поста. Мне никуда не хотелось идти, но что-то толкало меня за город, несло, как парус ветром.