Каравашкин оглянулся. На горизонте, на фоне заката, зловеще чернели развалины города.
А ведь этот маленький лейтенант из контрразведки, за которым посылал растерянный комендант, сразу встрепенулся, взял с собой троих автоматчиков и вместе с Каравашкиным помчался на машине. Значит, нашим кое-что известно. А знал ли тот старик, что и для чего он исследует? Наверняка нет. Проводил опыты по узкой программе. Все сбежали, а он остался с контейнером. Если б знал — удрал бы тоже. Каравашкин достал папиросу, начал щёлкать зажигалкой. Но ветер куролесил в машине и сдувал крохотное пламя.
Каравашкин вспомнил, что так же безуспешно он пытался прикурить в прошлом году. То ли дрянной был бензин, то ли истёрся кремень. День тогда был тусклый, накрапывал мелкий дождь. Рядом стонала, гудела, ругалась и грохотала фронтовая дорога. Прижавшись друг к другу, Каравашкин и Георгий Николаевич сидели на одном пеньке. Вокруг была мокрая трава, а ноги ныли от усталости.
Вспоминали общих знакомых. Георгий Николаевич становился всё рассеяннее и рассеяннее, смотрел куда-то мимо деревьев, тяжёлые покрасневшие веки, вздрагивая, опускались на глаза. Он вдруг сказал, перебив собеседника:
— Послушайте, Каравашкин, что вы думаете о заявлении Геббельса: «В глубоких шахтах Германии куётся новое оружие»? А?
Каравашкин хотел что-то ответить, но Георгий Николаевич не слушал.
— Или... как это... «Гитлер сожжёт Москву двумя литрами»? Они, видимо, считают, что произойдёт выделение огромного количества тепла? Почему литры, а не килограммы? — Он повернул к Каравашкину худое обросшее лицо, но смотрел куда-то вдаль, как бы сквозь собеседника. Мокрая плащ-палатка нелепо топорщилась на его плечах.
Георгий Николаевич достал папиросу, вытащил из кармана коробку спичек. Она размокла. Он скомкал её и выбросил. Каравашкин стал щёлкать зажигалкой. Из-под колесика вылетали белые искры и гасли.
— Постой, — сказал Георгий Николаевич, усмехнувшись, — у меня в сумке чудо техники есть, солдаты в день рождения подарили:
Он раскрыл плоскую баночку из полированной латуни, установил её на колене, потом достал серый камешек и обломок драчового напильника, резко им ударил по камню, густой сноп белых искр брызнул в баночку, и в её чёрном нутре появилось расширяющееся алое пятно. Георгий Николаевич протянул баночку Каравашкину, тот с папироской склонился к ней. В ноздри ударил едкий запах жжёной тряпки.
Закурив и закрыв баночку, Георгий Николаевич снова усмехнулся:
— Видал? Ударь посильнее — и, чего доброго, начнётся цепная реакция.
Сделав несколько затяжек, он снова задумался, снова прикрыл глаза и покачал головой.
Неимоверно трудно доказывать что-либо тем, кто себе верит больше, чем другим, и признаёт реальным только то, что можно пощупать рукой. Разве фотографии с короткими белыми штрихами и полосками могут быть для них доказательством, подтверждением сложных и непонятных расчётов? Но кажется, самые смелые прогнозы сбудутся, и в самом зловещем варианте.
...Машина остановилась возле аккуратного хутора, совершенно не тронутого войной. Он походил на пряничный домик из старинной немецкой сказки.
— Давайте, товарищ старший лейтенант, остановимся здесь, перекусим, водой машину заправим, — предложил шофёр.
Каравашкин молча кивнул, жуя папиросу. Щёлкнул зажигалкой. Она сразу загорелась.
— Я тоже пойду, — сказал Разлётов и посмотрел на старшего лейтенанта. Тот, не вынимая изо рта папиросы, громко раздельно произнёс:
— Герр обер-лейтенант Каравашкин...
Разлётов испуганно отпрянул, оторопело глядя на своего начальника. От него чего угодно можно ожидать, но читать чужие мысли...
Каравашкин задумчиво усмехнулся, и Разлётов понял, что тот тоже вспоминает сегодняшнего старика.
Залаяла собака, донёсся стук в дверь.
«Н-да. Порой учёному легче сделать открытие, чем доказать людям его практическую ценность...» И снова перед глазами мокрый лес и утомлённое лицо Георгия Николаевича. Он тогда сказал:
«Хоть гитлеровцы и разогнали всех лучших учёных, они рано или поздно должны были прийти к мысли о ядерной энергии. А особенно теперь, когда им надеяться больше не на что. Но это их не спасёт. Они всё равно не успеют. Мы их разгромим. А то, над чем они лихорадочно бьются, рано или поздно сделают другие и сделаем мы. Я написал несколько писем Игорю Васильевичу. Надо как можно скорее развёртывать работы в этой области. Изложил свои практические предложения. Пока хоть этим поможем ему. Я не сомневаюсь, что он по-прежнему настаивает на своём...»