Тоненькая фигура Эвелины выделялась на огромном море. Она была такая милая, и столько в ней было нежности и заботливости, что его растрогало до слез.
— Мадемуазель Эвелина…
— Мосье Морис…
Они стояли без слов, и к ним долетали брызги пены.
— Вы потому стали ко мне так ласковы, что мой опекун чересчур суров ко мне?
— Тише. Во-первых, я вовсе не ласковая. Я довольно неприятная особа — по возможности. Ласковая я, может быть, еще буду. Итак, ступайте же укладываться… Мне же легко будет убедить мисс Эдит тоже уехать через каких-нибудь четыре дня. Вот что, в будущую пятницу вы должны быть в чайной комнате «Ириса», в улице Риволи.
Чайная комната «Ириса» была полна. На хрустальной этажерке постоянно вертелись на четырех полках всевозможные пирожки и прельщали мисс Эдит. Добрая гувернантка нагрузила полную тарелку пирожками, гусиной печенкой и маленькими тартинками и пошла вслед за Эвелиной.
Прежде чем служанка, хорошенькая, как актриса, принесла чай, мисс Эдит съела половину пирожков и тартинок.
— Принесите еще, — приказала Эвелина девушке. — Вот, кстати, Морис Люрси, он составит нам компанию. Ну, чем вы нас развлечете?
— Я опоздал, мисс Эвелина.
— Немного… но что это такое?
Весь его лоб пересекала узкой полосой черная шелковая лента.
— Первая любезность друзей Бона… Благодарю вас… Чашку чая… Хорошо, я расскажу вам… Но как вы поживаете?
— Мы — отлично. Но рассказывайте.
— Третьего дня я проходил через площадь Согласия и остановился, чтобы пропустить купе, запряженное парой быстро несущихся лошадей. Мне показалось, что я перед этим их только что видел, и это купе, и этих лошадей. В тот момент, когда дышло было влево от меня, кучер внезапно повернул лошадей прямо на меня — я сделал скачок в сторону и этим спас свою жизнь.
— Ну, а лоб отчего?
— А дело в том, что я поскользнулся и ударился о газовый рожок, который имел глупость находиться позади меня. При этом надо сознаться, что я потерял сознание.
— Ах, бедный мальчик!
Руки Эвелины соединились, и взгляд стал глубже.
— Когда я стал приходить в себя, мое первое ощущение было, что меня обыскивают. Очнулся я в аптеке. Вокруг меня вертелись восемь человек, из них два полицейских агента. Какой-то старик держал мой пульс. «Ничего серьезного, — говорил он, — переломов нет. Только царапина на лбу». У него был сильный немецкий акцент. Шляпа такая, как у священника, и золотые очки на маленьких, быстрых глазках. Это он сидел в карете, которая меня опрокинула. Фамилия доктора была Шиллер. Но самое удивительное было то, что он утверждал, будто я сам виноват. И то же сказали три свидетеля — два циклиста и один пешеход. Кучер тоже утверждал, что будто я бросился под колеса. Покушался на самоубийство. Можете себе представить! Я протестовал, по напрасно. Пришел в себя, но был оглушен, и только потом все это мне показалось подозрительным. Конечно, кучер был подкуплен.
— А вы его потом видали?
— Нет, доктор взял фиакр и уехал — карета не взяла его.
— А свидетели?
— Дав показания, они тоже поскорее удрали.
— Так свидетели, по-вашему, были лжесвидетели?
— О, конечно! Карета хотела меня раздавить.
— Вот что, Морис. Хотите, я буду звать вас прямо Морисом, гораздо короче?
— А я вас не смею называть Эвелиной?
— Нет, пожалуйста, вы меня тоже должны называть Эвелиной, а то я буду иметь вид какой-то старой вашей тетки. Итак, Морис, вы не узнали голоса доктора?
— Нет, потому что в «Буфете Колоний» в тот вечер не было никого с немецким акцентом. Но теперь, когда вы мне сказали…
— Теперь вы припоминаете, что слышали?
— Ах, я идиот! — вскричал Морис. — Да ведь он нарочно притворился немцем. Это был Мак Зидлей.
— И эти свидетели?
— Его друзья.
— В том-то и штука! Они следили за вами, и карета ехала за вами.
— Они хотели меня убить?
— Может быть. Но вернее — обыскать.
— Так, значит, свидетели, давшие свои адреса, солгали полиции?
— Еще бы! Знаете что, Морис, — помолчав, сказала Эвелина. — У меня для вас кое-что приготовлено… Мне кажется, я могла бы вас избавить от необходимости служить в конторе. Я страшно виновата, что втравила вас в это дело. Я уже раскаиваюсь. Бросьте!
Он привскочил на месте.
— Что вы, что вы! Есть своего рода прелесть в опасностях. Притом, какие деньги — треть пяти миллионов! Ведь это около двух миллионов.