— Прослушивают, — тихо сказал радист Семенов и виновато съежился. Широков предупреждающе погрозил пальцем — «молчи». И все в лодке молчали, понимая, что над ними прислушивается враг. Медленно текли минута за минутой. Молчание врага усиливало напряжение и пугало своей зловещей неизвестностью. Что они делают там над головой? Ищут или уже нашли и готовятся прощупать? Слух и нервы людей так напряглись, что каждый шорох за бортом лодки казался смертельной опасностью. Нет, даже близкие разрывы глубинных бомб не действуют на психику людей так, как это дьявольское молчание. Ну что они висят над головой, как над душой? Чего дожидаются? А может быть, потому и молчат, что ничего не слышат? Ведь лодка что мертвая. Значит, скоро им надоест слушать и они уйдут догонять транспорт...
То обнадеживающие, то пугающие мысли пробегали одна за другой, и глаза людей то вспыхивали, то гасли. А враг не уходил и не уходил. Видно, нашла коса на камень. Кто кого перемолчит. И вдруг снаружи по корпусу лодки раздался короткий отрывистый удар. Люди так и похолодели. «Нащупали», — молнией пронеслось у каждого в голове и, онемев как рыбы, они смотрели друг на друга испуганными, округлившимися глазами. «Нащупали. Теперь все. Сейчас на лодку посыплются глубинные бомбы и навсегда похоронят ее здесь на дне моря». Теперь каждый почти физически чувствовал неизбежность готовящегося удара, но ничего уже не мог поделать. Лодке не уйти, если бы командир и решил это сделать. Нет времени. И, покорившись судьбе, надеясь лишь на то, что, может быть, бомбы не попадут прямо в лодку, люди с секунды на секунду ждали удара. Вот над головой загудел мотор, с клекотом зашумели винты, и люди инстинктивно пригнули головы. Сейчас. Напряженное воображение уже рисовало, как с кормы катера скатываются одна за другой бомбы и стремительно падают вниз, неся смерть. Сейчас... сейчас... И у каждого сжималось сердце, а секунда казалась вечностью.
— Ну что же вы, дьяволы! — не выдержав напряжения, вдруг крикнул мичман и, испугавшись собственного крика, вытаращил на Широкова глаза.
— Ты в своем уме? — тихо сказал Широков, сверля мичмана глазами.
— Товарищ лейтенант...
— Молчи! Уходят.
И мичман замолк. Да, катер действительно уходил, не сбросив ни одной бомбы. Это было настолько неожиданно, что даже не верилось. Пораженные таким поворотам дела, мичман и радист Семенов сидели, раскрыв рты, как оглушенные, и смотрели на Широкова. А катер уходил дальше и дальше, и шум винтов его замирал в толще воды.
— Ну, братцы, не думал я, что мы уцелеем, — облегченно вздохнув, сказал Широков, когда опасность миновала. — Никак не думал. Просто нам повезло.
— Да кто ж тут думал, товарищ лейтенант! — вскочил мичман и начал растирать ладонью шею, как будто она у него отнялась. — У меня и душа застыла, когда стукнули по корпусу. — Он снял фуражку и потрогал волосы рукой. — Ей богу, наверно, поседел за эти минуты!
— Вот интересно! — наконец придя в себя, удивленно сказал радист Семенов. — Нащупали и ушли. А?
Широков молча покачал головой.
— Вряд ли они бы так ушли, если бы нащупали, — ответил он. — Здесь, видимо, что-то другое.
— А что?
— Не знаю, товарищ Семенов. Знаю только, что если бы немцы нас действительно нащупали, так бомб они бы для нас не пожалели.
— Но ведь стук же был?
— Был.
— Вот интересно! А?..
Долго еще в лодке не могли успокоиться. Высказывались самые фантастические предположения. Но никто и не подумал, что о лодку, спасаясь от акулы, просто ударилась рыба.
Закрытые наспех пробоины и в центральном посту, и в соседнем отсеке пропускали воду, и за это время ее набралось порядочно. Кроме того, вода шла и через сальники перископа, который почему-то не опускался. Включили помпы, и они зачмокали, отсасывая воду. Электрики начали восстанавливать основное освещение. А Верба, Толстухин и Семенов под руководством мичмана принялись как следует заделывать пробоины и останавливать течь. Широков прошел по отсекам, проверил состояние людей и лодки и, убедившись, что все приводится в порядок, отправился к командиру. В маленькой кают-компании, похожей на купе железнодорожного вагона, Головлев почти сидел на диване, положив забинтованную голову на высокие белые подушки. При свете фонаря лицо его было бледным, но глаза уже обрели прежнюю живость. На столе стоял стакан с недопитым чаем и лежала походная аптечка.
— Ну как себя чувствуете, Владимир Сергеич?
— Ничего. Ожил. Садитесь, — ответил Головлев, указывая на стул. — От нашатырного спирта очухался. Черт, как угодил, а? Все живы?