— Не каркай! — оборвал его Ройтер. — Не хватало еще от тебя всякую гнусь выслушивать! И так тошно. И вообще, отдай сюда! — Ройтер выдернул у приятеля кольцо и спрятал его в футляр.
— Как ты его собираешься дарить? — поинтересовался Шепке. — Анна тебя на порог не пустит, еще, чего доброго, полицию вызовет.
— Ну это уж моя забота. С англичанами как-то управляюсь и с родной полицией бог даст…
— Скажи мне все-таки, что ты так в нее вцепился? Просто мертвой хваткой… Может, деньги? — Шепке хитро прищурил один глаз. — Папаша — правая рука Шварца.[43] От такой кучи бабок нет-нет, а малая толика прилипнет… Че бы тебе не стать миллионером наконец?
— Да хрен тут поймешь, кто и чья правая рука… — Он вдруг вспомнил, как случайно подслушал телефонный разговор своего несостоявшегося тестя с этим самым Шварцем.
По обрывкам фраз, долетавших до его слуха, было совершенно невозможно понять, кто кому подчиняется. Потенциальный тесть Ройтера временами то отчитывал рейхсляйтера, как боцман нерадивого матроса, то уже через пару слов вроде как неловко оправдывался. Мутно, короче, там все у них, у финансистов.
Да уж… деньги… этим аргументом можно было сразить наповал кого угодно. Дорого бы Ройтер дал, чтобы Анна Демански была простой деревенской девушкой, такой, например, как жена того же Прина. Увидел блондинку в чистом поле, подошел, поцеловал, вот теперь дочурки народились… бла-бла-бла сиреневые сопли. Нет повести счастливее на свете… Ну не годилась Анна Демански для агитплаката. Однако такого, как с ней, он не испытывал ни с кем ни до, ни после. Было в ней что-то, что зажигало огонь в его груди, когда он сжимал в порыве страсти ее худенькое тело, когда ее лицо склонялось над ним, этот огонь вырывался куда-то вверх и сливался с божественным светом планет. Но теперь, увы! — на этом месте зияла огромная рваная рана. И первое, что приходило к нему после каждого пробуждения, неважно, на белоснежных ли крахмальных простынях отеля «Наполеон» в Бресте или на пропахших тавотом сырых тряпках под оглушающее тарахтение компрессора, была упрямая и жестокая истина «НЕТ ЕЕ!!!». Нет ее! Это осознание отравляло дни, наполняло его тупой безысходной злобой. Нет ее! И ничто не имеет смысла. Вселенная, лишенная бога, превращается в лужу мерзких гниющих помоев. Нет ее! И не о чем жалеть, ничего тебя не держит на далеком берегу. И чтобы хоть как-то исправить это, он был готов отправить на корм акулам не то что полсотни, а тысячи врагов, если бы это хоть как-то приближало миг, когда вновь можно было ощутить клокотание этого огня. Но боги были безучастны к его порывам и оставляли ему лишь одно — желание мстить, конечно же не ей, но этому миру, отнимать чужие жизни, чтобы хоть как-то компенсировать боль и утрату своей. Ну как все это было объяснить Шепке, Кречмеру? Да и зачем им?
— Дядечка! — толкнул его за локоть Иоахим. — Эй, раскинем партеечку в бридж?
— Не-не-не! — очнулся Ройтер от своих раздумий. — С Отто сядет играть только полный идиот… Он карты видит. Это мы уже проходили.
Боевое соединение, в состав которого входили Кречмер с Ройтером, вполне могло разорить все парижские казино. Математический мозг Хельмута довольно ловко зарабатывал на рулеточном колесе, и это несмотря на французское двойное «зеро», а Кречмер, оказалось, был очень сильным картежником. Лучше всего ему удавался бридж и преферанс. Редкий вечер подводники не возвращались из казино с кругленькой суммой, которую, впрочем, довольно быстро спускали за следующие сутки. Так продолжалось уже 4 дня. А Париж был, как всегда, ярким и романтичным. Красотки, выпивка, но, пожалуй, самое замечательное — в Париже, а точнее в люксе, в бельэтаже их же гостиницы, находился знаменитый медиум и экстрасенс — Расмус Ланс. В Рейхе с некоторых пор запрещалась пропаганда оккультизма. Но Париж-то все-таки не Нюрнберг. Здесь было можно все. Тем более ребятам, которые обычно-то не спрашивали разрешения у папы с мамой, разве что у Fati Karl.[44] Но этот далеко, в Корневеле, да и что бы он сказал, узнав о мелких хулиганствах своих подопечных? — «Ребята отдыхают, пусть развлекаются…» Это же не конвой упустить и не торпедой промахнуться на учениях… Здесь сам воздух такой, что в нем растворяются любые запреты. И даже гестапо работает спустя рукава.
Шепке вышел на него после беседы с одним парнем из Штирии, коротавшим отпуск здесь же. Черт его поймет, за какие такие заслуги лейтенант военной полиции оказался в Рождество в Париже. Но у австрияка, видимо, карта, что называется, «попёрла». Оракул напророчил ему, что его сын, которого еще и в проекте-то не было, непременно станет — ни больше ни меньше — гаулейтером Калифорнии. Заявление более чем смелое. И способный к нехитрому анализу человек, а Шепке был способен куда как на большее, мог из этого заключить, что: первое — Америка на свою погибель все-таки вступит в войну, второе — и до Калифорнии дойдет немецкий солдат! Швартоваться нам в Сан-Диего, братва! Ланс никогда еще не ошибался в пророчествах. Сам Фюрер, говорят, не раз обращался к нему. Шепке уже живо представлял себе скалистые берега Ла-Хойи, изрезанные мелкими фьордами прямо как в Норвегии, стальные корпуса лодок, матросы в парадке выстроенные на баке, громады наших линкоров, черный дым из труб…