— Товарищ подполковник! Разрешите?.. Мы когда выстрелы услыхали — сразу в подъезд. Марченко, помдеж, на пороге споткнулся, мы чуть через него все не попадали. Я смотрю — а тот сверху целится. Ждать, что ли, пока в лоб прилетит? Но я вообще по ногам старался…
— Да уж вы постарались! — прорычал Онуфриев. — Снайперы! Не видели, что ли, что у него пистолет пустой?
— Не видели. Темно, и когда там было присматриваться?! — ощетинился в ответ подчиненный. — Я оружие правомерно применил. Он же человека убил. Или подождать было, пока перезарядит?
Оперуполномоченного обижала и пугала странная реакция начальника на его, конечно же, оправданные действия. По молодости лет и из-за отсутствия опыта в подобных делах он не понимал, что вовсе не из жалости к застреленному капитану гавкает на него босс, и расправу над ним никакую не затевает, а есть у подполковника совсем другие причины, чтоб выходить из себя.
В нескольких метрах от Онуфриева и Седых, внутри подъезда, на площадке первого этажа, Николай Логинов, опустившись на корточки, рассматривал распростертый на полу труп завуча. Через распахнутую дверь озабоченно входили и выходили люди.
Через нее же начальнику угрозыска бил в глаза ослепительный свет автомобильных фар. Выше по лестнице гудели озабоченные голоса и шаркали подошвы. Участковый инспектор нетерпеливо объяснялся с кем-то через запертую дверь: «Да я это, Федька, открывай! Чего ты такой ссыкливый?»
До Логинова слабо доходили все эти шумы и движения. Он очень устал, устал до одеревенения в мышцах и мозгах, до почти полного безразличия к происходящему.
Единственным его отчетливым ощущением было чувство опоздания везде и всюду.
Николай тряхнул головой, потому что в глазах у него то и дело начинало двоиться.
Странное перед ним открывалось зрелище. И странность эта заключалась не в тех отталкивающих изменениях, которые налагает на человека смерть. Логинов довольно равнодушно взирал на темные пятна, расплывшиеся на груди мертвеца в тех местах, куда угодили пули, на алую застывшую струйку, сбегавшую с его шеи. Заковыка состояла в том, что изодранная и основательно обгоревшая одежда на трупе больше напоминала лохмотья, чем городской костюм, в котором обычно щеголял Григорий Олконтович. Сквозь дыры проглядывала покрытая ожогами кожа. Черное, перемазанное копотью и тоже обожженное лицо завуча запрокинулось и застыло в гримасе боли.
Над ним в беспорядке топорщились клочья опаленных неведомым пламенем волос.
Логинов подумал, что потерпевший выглядит так, будто прежде, чем застрелить, его слегка окатили из огнемета.
Но на площадке между первым и вторым этажом — Николай старался не смотреть в ту сторону — лежало еще одно неподвижное тело, и никаких огнеметов возле него не обнаружили. Тем не менее, было похоже на то, что незадолго до кончины педагог то ли упал в костер, то ли побывал на пожаре. Впрочем, в костры обычно падают по причине большого перепоя. Григорий Олконтович же спиртным не злоупотреблял. И ни на каких пожарах…
Впрочем — стоп! Как раз и случился только что один пожар. У Головиных! Но, видимо, начальник розыска, действительно, здорово переутомился, потому что ему ни с того, ни с сего представилось вдруг, как из харкающей огнем глотки погреба вырывается Леха Головин с карабином в руках (но, может, и без карабина, какая разница?), а следом прет из огня некто ужасный, клыкастый, ни на что мыслимое не похожий, сдирающий с себя когтистыми руками-лапами клочья дымящейся шерсти…
Николай крепко зажмурился и вполголоса произнес заковыристую фразу, которую вряд ли потом сам сумел бы повторить. В тот же момент на его плечо опустилась чья-то рука. Подняв голову, Логинов обнаружил стоящего рядом Онуфриева.
— Оглох, что ли? — недовольно сказал подполковник. — Зову тебя, зову, а ты матом кроешь…
39
На следующее утро телефоны в кабинете начальника Октябрьского РОВД спозаранку жужжали, пели и звенели, как заведенные. Онуфриев то сдержанно, то с нескрываемым раздражением — смотря кто его доставал — говорил то в одну, то в другую трубку, но порой ему приходилось на полуслове прерывать беседу, так как на столе оживал аппарат прямой связи с областным центром. Аппарат этот начальник милиции величал «тюлюлюем» за требовательный, не похожий на прочие зуммер, настырно выпевающий это самое «тю-лю-лю-лю…» Линией мог воспользоваться не каждый сотрудник УВД, а потому, когда подполковник брал массивную, черно-белую трубку, речь его делалась лаконичной, деловитой и в соответствующей мере почтительной. Впрочем, достоинства своего он не ронял ни при каких обстоятельствах.