От своих мужей Аджарри родила пятерых детей. Все они появились на свет на дощатом полу хижины, на одном и том же месте. Она частенько грозила им за непослушание: вот тут я вас родила, тут и обратно засуну, коли мать слушать не будете. Научишь их повиноваться себе, так они, глядишь, станут повиноваться хозяевам и на том выживут. Двое померли от лихорадки, бедные. Один, когда играл, наступил ножкой на ржавый лемех плуга и умер от заражения крови. А младшенький, как его хозяин по головке деревянным чурбаном ударил, так глаз больше не открывал. Один за другим. Но зато, как сказала Аджарри женщина постарше, никто их от нее не отрывал, чтобы продать. Это верно, в то время Рэндалл негритят продавал редко. Так что хоть знаешь, где умерли и от чего. Единственным ее ребенком, дожившим до отрочества, была Мэйбл, мать Коры.
Аджарри умерла среди хлопка; комки белой ваты вздымались вокруг нее, словно белые буруны свирепого океана. Последняя из своей деревни, отдавшая концы прямо на поле из-за гули в мозгу, когда кровь хлынула из носа и на губах выступила белая пена. Прямо среди рядов хлопчатника. А где еще ей было умирать? Свобода предназначалась другим, гражданам града Пенсильвания, бурлившего жизнью где-то на Севере, за тысячу миль отсюда.
В тот воскресный вечер, когда Цезарь обмолвился о подземной железной дороге, а Кора отрезала: «Нет», – в ней заговорила бабка.
Три недели спустя она сказала «да».
На этот раз в ней заговорила мать.
Джорджия
Сего месяца 5-го дня с плантации нижеподписавшегося У. М. Диксона в Солсбери бежала молодая негритянка по имени ЛИЗЗИ. Означенная негритянка может скрываться в окрестностях плантации миссис Стил. Вышеупомянутое вознаграждение причитается как за поимку беглой негритянки, так и за сведения о содержании оной в какой-либо из тюрем сего штата. Любые лица, замеченные в укрывательстве означенной беглой негритянки, подлежат преследованию и наказанию по всей строгости закона.
Дни рождения Пройдохи отмечали раз или два в год и старались, чтобы праздник получился на славу. Это всегда было воскресенье, короткий день на плантации. В три часа пополудни десятники давали сигнал об окончании работы, и каждый невольник с северной части плантации, чтобы начать приготовления к вечеру, стремился как можно быстрее разделаться с накопившимися за неделю делами: починить что надо, обобрать мох, подлатать крышу – все на скорую руку. Праздник важнее. Исключения составляли только те, кого выпускали в город на отхожий промысел, или кто заранее подрядился делать какую-то работу на стороне. У этих выхода не было: даже если бы они решились отказаться от лишнего заработка – а кто же от такого откажется? – ни у одного раба не хватило бы наглости объяснить белому нанимателю, что сегодня он работать не будет, потому что спешит на день рождения. У черномазых дней рождения не бывает, это всем известно.
Сидя на кленовом чурбачке, Кора выковыривала землю из-под ногтей. Она всегда по возможности давала на общий праздничный стол репу или зелень со своей грядки, но сегодня решила по-другому. Кто-то вопил неподалеку, похоже, один из новеньких, которых Коннелли еще не успел согнуть в бараний рог. Ему так же громко что-то проорали в ответ. Завязалась перепалка, в громких голосах сквозила не столько злоба, сколько гонор. Если уж они заранее так раздухарились, то на дне рождения точно будет дым коромыслом.
– Если бы ты могла выбрать себе день рождения, – спросила Кору Милашка, – ты бы что выбрала?
Милашка стояла против света, солнце било Коре в глаза, так что лица подруги она не видела, но отлично знала, что на нем написано. У Милашки все всегда без затей. Нынче вечером будет праздник. Она упивалась этими редкими отдушинами, будь то день рождения Пройдохи, Рождество или ночи во время страды, когда каждый, у кого были две руки в наличии, выходил на ночную уборку хлопка, и десятники по приказу Рэндаллов раздавали им кукурузный виски, чтобы работалось веселей. Да, это была работа в поле, но под луной дело и вправду спорилось. Во время танцев Милашка первой кричала скрипачу, чтобы не филонил, и первой пускалась в пляс. Она вечно и Кору тащила за собой, хотя та упиралась и жалась в сторонке. Дай Милашке волю, так они бы, взявшись за руки, вертелись круг за кругом, и Милашка при каждом повороте притягивала мужские взгляды, а там, глядишь, и Кора кого подцепила бы. Но Кора никогда не танцевала. Она наблюдала.