Фонарь в очередной раз погас, и стало видно небо, плотное и глухое, затянутое багровым заревом, в это зарево били снизу белые столбы света — наверное, по вечерам так было всегда, но Артемий Михайлович редко когда глядел в небо. Плотнее всего зарево было чуть впереди и слева, обозначая городской центр. Он прикинул, что двигаться ему надо бы направо, но направо как раз высилась уступчатая ограда того странного места, куда уполз трамвай и где теперь, в темноте, что-то ворочалось, грохотало и лязгало. Вдруг, ни с того ни с сего, он вспомнил детскую книжку “Куда уходит спать трамвай” — трамвай уходил куда-то под уютные хрустальные своды светлого воздушного зала и спал там на огромной трамвайской кровати, накрытый пестрым одеяльцем, а тут все было совсем по-другому, по-настоящему, черно и страшно.
Что ж, тогда он вернется по путям назад, это самое разумное. Правда, он не знал, как далеко отклонился трамвай от обычного маршрута, но не мог же он уползти на другой конец города? Трамвайные пути сродни реке или ручью — следуя за ними, обязательно выйдешь куда-то, к знакомой остановке, в крайнем случае — к метро. Он вдруг осознал, что ему хочется оказаться в сыром натоптанном вестибюле, откуда тянет теплым запахом овощехранилища, в месте подземном, но светлом и людном. Какая тут ближайшая станция? “Шаболовская”? “Тульская”?
Но позади почему-то лежала еще одна промзона, за ней, точно вулканические конусы, дымились чудовищные градирни — идти туда было страшно и бессмысленно. Поэтому он свернул вслед за отростком рельсов, уползавших в переулок, где тусклые фонари качались на растяжках, а дома, низкие и темные, стояли так плотно, что казалось, за ними ничего больше нет — ни дворов, ни других улиц.
Он поднял голову в поисках таблички с названием переулка, но не нашел ее. Тут вообще не было табличек, что ли? Куда смотрит районная администрация?
Окна первых этажей были сплошь затянуты слепыми жалюзи, двери закрыты — некоторые на огромные засовы с амбарными замками. Вывески если где и были, то означали непонятно что — например “ООО Веста”. Или “Триангль”. Даже вполне человеческое слово “Парус” могло с равным успехом принадлежать парикмахерской, кафе или магазину канцтоваров.
Вдобавок он наконец понял, что его все время тревожило. В домах не светилось ни одно окно. Почему не светится ни одно окно?
Быть может, подумал он, весь район откупила какая-то фирма и устроила на всех этажах свои конторы? Если бы не эта идиотская история, он бы давно уже был дома, заварил чай, соорудил бутерброд, включил телевизор и смотрел бы, пока не почувствовал, что глаза смыкаются сами собой. Он представил себе маленькую чистую кухню, говорящую голову в телевизоре на кронштейне, круг света от лампы на гнутой ножке.
— Понастроили офисов, — сказал он вслух, чтобы как-то себя развеселить, — капиталисты проклятые.
Морось волной прошла по воздуху и ударила в мокрые стены.
В стыках булыжников мелко дрожала вода.
Он миновал еще несколько домов. Потом пошел забор с каким-то недостроем, над которым уныло свесил нос подъемный кран. На заборе висел жестяной плакат с трафаретной надписью — обрадованный, он почти подбежал к нему, потому что обычно на таких плакатах помимо всего прочего обозначался адрес строительства. Табличка была ржавая, водяные капли застревали в облупившейся краске, но он все-таки сумел разобрать.
“Строительство 9-этажного многоквартирного жилого дома по проспекту Тон Дык Тханга ведет СМУ-305. Предполагаемый срок окончания строительства — май 1972 года”.
Кто такой Тон Дык Тханг? Почему проспект, когда это переулок? Его хотели снести и на этом месте проложить трассу? Непонятно.
Недостроенный девятиэтажный жилой дом таращился на него дырками окон, щетинился арматурой. Из-под забора ползли к ногам пучки жесткой травы.
Артемий Михайлович с каким-то всхлипом в несколько приемов втянул сырой воздух и побрел дальше. Забор кончился, пошли одноэтажные домишки, потом какая-то фабрика, приземистая, кирпичная, со сплошной полосой фасеточных окон, потом вновь одноэтажные дома с боковыми пристройками-крылечками, фонарь, плясавший над крыльцом, освещал гофрированный козырек, по краю которого сбегали, тяжелея и срываясь, капли.
Рядом с пристройкой, на первом этаже, светилось крохотное окошко, забранное решеткой-солнышком. Окно изнутри было заставлено картонкой, а свет, пробивающийся сквозь щели, какой-то плоский, служебный, как бывает, когда светит одинокая голая лампа на одиноком проводе, но Артемий Михайлович обрадовался и этому. Некоторое время он колебался, потому что чуждался незнакомых людей и разговоров с ними, но потом все-таки, пригнув голову и чувствуя, как струйка воды трогает стриженый затылок, взбежал на две ступеньки крыльца и нажал на кнопку четырехугольного обшарпанного звонка.
Звонок не работал. Тогда он согнул пальцы и осторожно постучал. Потом громче — уже не костяшками, а полным кулаком, и вздрогнул, когда за дверью послышались шаркающие шаги. Он уже перестал надеяться на то, что кто-нибудь ему откликнется.
— Кто? — раздалось за дверью.
— Извините, — сказал Артемий Михайлович, — я спросить.
За дверью молчали, потом шаркающие шаги раздались вновь, на этот раз удаляясь. Артемий Михайлович отчаянно забарабанил в дверь — теперь уже раскрытыми ладонями.
— Подождите, — кричал он, — подождите, не уходите! Я только спросить! Дорогу узнать! Подождите!
Дверь приоткрылась, с улицы даже такой свет показался Артемию Михайловичу нестерпимо ярким. Между дверью и косяком просунулось острое старческое рыльце с бледными глазами и красными паутинками сосудов на острых скулах.
— Какую еще дорогу? — Старикашка был в майке, из выреза торчали пучки седых волос. — Нет здесь никакой дороги.
— Как это — нет? — Артемий Михайлович на всякий случай придерживал дверь, чтобы тот не успел ее захлопнуть, и вдруг обнаружил, что на костяшках пальцев лаково поблескивает кровь. — Должна быть. Обязательно должна быть какая-то дорога.
— Дорога куда? — спросил старикашка. От него пахло сырыми тряпками.
— Ну, я не знаю… На Шаболовку. Как пройти на Шаболовку?
— Куда?
Он еще и глухой.
— Как называется этот переулок?
Господи, подумал он мимолетно, зачем это мне? Какая разница, как называется переулок? Но продолжал настаивать:
— Адрес скажите! Где я вообще?
— Не имею права, — сказал старикашка и потянул дверь на себя.
— Да послушайте же!
— Это объект, понятно? Хулиганство прекрати, слышишь, ты? Шляпу одел и хулиганит. Милицию сейчас позову!
Артемий Михайлович был не в шляпе, а в берете, который, пока он перетягивал дверь на себя, съехал набок и сделался совершенно мокрым, но он не стал возражать, а растерялся настолько, что машинально поправил:
— Надел шляпу. Надо говорить — надел.
— Да что ты привязался ко мне, в самом деле! — взвизгнул сторож и вновь, поднатужившись, потянул на себя дверь с такой силой, что она захлопнулась. Артемий Михайлович остался снаружи и даже чуть не заплакал, потому что внутри было тепло и горел свет и наверняка на старой электроплитке с раскаленной спиралью стоял чайник, а может, этот чайник был электрическим, с торчащим из него проводом, но в любом случае этот старикашка был в тепле и безопасности, а сам он — в страшном черном переулке, где черные деревья лаково блестели в свете тусклых фонарей.
— А пусть бы и позвал милицию, — пробормотал он, — ну и что тут такого?
Ему вдруг остро захотелось подобрать камень и запустить в стекло, но, приглядевшись, он увидел, что стекло потому и прикрыто изнутри картонкой, что в нем зияет звездообразная дыра.
Он приблизил к глазам разбитую руку, потом достал из кармана носовой платок и обтер ее от крови и грязи. Еще заражение будет, подумал он. Повертел запястье так, чтобы на него падал свет, и поглядел на часы. Была половина десятого.
Обычно в это время он уже заканчивал ужин и смотрел по телевизору какой-нибудь сериал, в чем никогда не признавался сослуживцам, потому что и сам понимал, что эти сериалы глупые.