Внезапно Матильде кажется, что Патрисия Летю вот-вот упадет в обморок. Что-то есть в ее глазах такое. Безнадежность. Что-то очень быстро промелькнуло на ее лице: выражение отвращения.
Патрисия откидывает назад волосы. Смотреть на Матильду она избегает.
Правой ногой Матильда отталкивается от пола, и ее кресло приходит в движение. Колесики скользят; она подъезжает ближе к Патрисии.
– Я на грани, Патрисия, я больше не могу. Хочу, чтобы вы это знали. Я дошла до предела того, что я могу вынести. Я пыталась получить объяснения, я была готова к диалогу, сохраняла спокойствие, я делала все, что в моих силах, чтобы исправить ситуацию. Но теперь, говорю вам, я не…
– Я понимаю вас, Матильда. Этот кабинет, без света, без окон. И такой удаленный… Я понимаю. Это невозможно.
– Вы не хуже меня знаете, что дело не в кабинете. Я хочу работать, Патрисия. Я получаю три тысячи евро в месяц, и я хочу работать.
– Я… Я этим займусь. Мы найдем решение. Прежде всего, я позвоню в отдел информатизации, чтобы они немедленно прислали кого-нибудь подключить вам компьютер.
Патрисия Летю ушла. Уже в дверях она обернулась к Матильде и повторила: «Я этим займусь». Голос ее дрожал, от резкого движения ее прическа утратила объем. Даже со спины она выглядела усталой.
«Рыцарь Серебряной Зари без жалости борется со всеми проявлениями зла, что поражают Азерот». Видимо, сейчас он отдыхает, дремлет, набирается сил. Матильда смотрит на карту. Интересно, Патрисия Летю ее заметила? Матильда берет карту, гладит ее кончиками пальцев.
Но вот она уже не смотрит на карту, ее взгляд обращен в себя, во внутреннее пространство ее мыслей, прозрачную область, к которой ничто не может пристать и ничто не может проникнуть.
Глава 19
Женщина одета в старые джинсы и бесформенный свитер с растянутыми рукавами. Под глазами у нее фиолетовые круги, волосы не причесаны.
Они с Тибо сидят в гостиной; Тибо уже задал ей ряд вопросов по поводу состояния ее мужа. Сам он, этот муж, тоже здесь, за стенкой; слышно, как он кашляет. Жена предупредила его, что кое-кто должен прийти. Он обозвал ее дурой и теперь отказывается отвечать.
Это началось несколько дней назад. Он выбросил все, что было в холодильнике, заявив, что его хотят отравить, он постоянно проверяет, не открыт ли газ. Он боится зажигать свет, садиться, ложиться, всю прошлую ночь он провел на ногах в прихожей. А утром заявил жене, что силы зла проникают к ним по телефонным проводам и через вентиляцию, и заперся в ванной. Его уже не раз госпитализировали с тяжелыми приступами депрессии. Но до сих пор он не доходил до бреда. Он сказал жене, что должен покончить с собой, чтобы защитить ее и дочь. Он хочет, чтобы она покинула квартиру, уехала далеко, как можно дальше, а иначе она может заразиться от его крови. Сейчас он ждет, чтобы она ушла.
Женщина подвигает свой стул.
Только тут Тибо замечает за ее спиной маленькую девочку; он не увидел, как она вошла. Крохотное существо, прижавшееся к матери; огромными от страха глазами она смотрит на него.
За десять лет службы в неотложке он смирился со своей участью. Он видел вблизи и тоску, и скорбь, и безумие. Ему знакомо страдание, и все оттенки страха, то, что поднимается из глубины, то, что исчезает, и то, что уничтожает себя. Он не раз сталкивался с жестокостью и привык к ней.
Но не к этому.
На него смотрит ребенок. Ей нет и шести лет.
– Ты не в школе?
Она мотает головой и снова прячется за матерью.
– У меня не было возможности отвести ее в школу. Я не хотела, чтобы мой муж оставался один.
Тибо встает и подходит к девочке. Она смотрит на его левую руку. Тибо улыбается. Дети всегда более откровенно таращатся на его покалеченную кисть.
– Пойди, поиграй в своей комнате. Мне надо кое-что сказать твоей маме.
Тибо дал понять женщине, что надо попытаться убедить ее мужа согласиться на госпитализацию. Если же у них не получится, придется звонить в комиссариат, и она должна будет подписать заявление о принудительной изоляции. Потому что ее муж представляет опасность для самого себя и, возможно, для семьи.
Тибо подошел к двери и присел на корточки, чтобы оказаться на одном уровне с мужчиной (он чувствовал его дыхание). Он проговорил с ним примерно полчаса. Наконец мужчина открыл дверь, и Тибо вошел в ванную. Мужчина был спокоен. Он позволил себя осмотреть. Тибо измерил ему давление и заявил, что оно непомерно высокое: уловка, к которой он часто прибегал, чтобы убедить пациента в необходимости госпитализации. Мужчина согласился на укол. Они поговорили еще минут десять, и в итоге он уступил. Даже в самом глубоком бреду, в самых запущенных стадиях паранойи существуют бреши, недолгие моменты просветления. Надо только не пропустить их.
Прибыла санитарная машина. Тибо оставался рядом с больным, пока тот не уселся в салон. Как только за мужчиной закрылись двери, Тибо машинально посмотрел вверх. Там, за окном, маленькая девочка наблюдала за ним.
Что вынесет она из этих картин, мгновений неустойчивого времени, из этих дней, когда все сдвинулось со своих мест?
В кого вырастет этот ребенок, так рано узнавший, что жизнь может перевернуться? Каким человеком она станет, чем вооруженная и насколько безоружная?
Эти вопросы возникают у него всякий раз. Всякий раз, когда все заканчивается. Когда работа выполнена, и позади остались сломленные люди, которых он больше никогда не увидит.
Тибо сел в свою машину. В салоне еще витал аромат духов Лили, невидимый след, от которого у него сжалось горло.
Он проверил мобильный телефон. Два новых адреса уже ожидали его, один из них был совсем рядом. Тибо повернул ключ зажигания и тронулся с места. И тут на него вновь навалилась тоска. Без просвета.
В машине тяжесть потери ощущается особенно сильно.
Ожидая на светофоре, он думает о ней, нажимая на акселератор, он думает о ней, переключая скорости, он думает о ней.
Сейчас половина первого, но ему совсем не хочется есть. Словно у него дыра на месте желудка. Сгусток боли. Что-то, что горит огнем, душит его, так что и мысли не возникает о еде или подкреплении.
Он встретил Лилю одной осенней ночью в баре, в той части улицы, что карабкается к горизонту. Хотя они и раньше не раз пересекались, то возле его дома, то рядом с бассейном или на выходе из булочной. Но в этот раз они оказались так близко, что разминуться было невозможно. Облокотившись на барную стойку, он смотрел на браслет на ее запястье, который никак не подходил к ее наряду, противоречил ему. А затем – ее худые ноги на слишком высоких каблуках, ее лодыжки, такие тонкие, что хотелось обхватить их пальцами. У него только что закончилась двенадцатичасовая смена, и Лиля подошла к нему, или наоборот, он подошел к ней, точно он не мог бы сказать: он уже не помнит. Она не походила на тех женщин, которые ему обычно нравились, и тем не менее они выпили несколько бокалов, а затем их языки встретились. Лиля взяла его левую руку, лежащую на стойке, и нежно провела кончиками пальцев по шраму. То, что возникло между ними, было чистой химией, когда разнородные тела вдруг смешиваются, притягиваются, проникают друг в друга. Да, несомненно, это касалось только тел. Но поскольку он со школы любил эксперименты, ему стало интересно, сможет ли это соединение трансформироваться во что-то иное, переродиться.
Способна ли химия – путем инфицирования ли, диффузии ли – распространиться, превратиться в любовь.
Но очень скоро он понял, что об Лилю он ударился. Ударился, именно это слово приходило ему на ум. Ударился о ее сдержанность, отстраненность, о ее закрытость. Очень скоро он понял, что Лиля способна его любить только в горизонтальном положении, или когда он обнимет ее бедра, а она нависает над ним. После он глядел, как она спит глубоким сном на другом краю постели, такая далекая. С самого начала он ударился о ее равнодушие, с которым она встречала все его попытки проявления чувств, о ее замкнутое выражение лица по утрам, о ее мрачное настроение после проведенных вместе выходных, о ее неспособность сказать самое обычное «прощай».