Матильда встала, не доев до конца, поставила свой поднос на специальную тележку и вышла. Дошла до привокзального кафе и заняла место за столиком в середине зала. Бернар вышел из-за своей стойки, чтобы ее поприветствовать.
Он усаживается напротив и улыбается.
Наверное, он видит, что с сегодняшнего утра Матильда потеряла еще несколько сотен пунктов.
Ей хочется, чтобы Бернар ее обнял. Вот так, ничего не говоря, хоть на мгновение. На пару секунд получить отдых, ощутить опору. Почувствовать, как уходит напряжение. Вдохнуть запах мужчины.
В конторе поговаривают, что хозяин кафе влюблен в нее. Что он готов позвать ее замуж. Говорят, что каждое утро он ждет минуты, когда Матильда заглянет в его заведение, чтобы выпить кофе. Что он надеется, что однажды она изменит свое отношение.
Бернар вернулся за стойку; теперь он протирает бокалы.
Иногда Матильда мечтает, чтобы нашелся человек, которого она могла бы спросить: ты можешь меня полюбить? Со всей моей прошлой, полной усталости жизнью; полюбить меня сильную и меня слабую? Человек, которому были бы знакомы и головокружения, и страх, и радость. Которого не испугали бы ни слезы, проступающие сквозь ее улыбку, ни смех, смешанный со слезами. Человек, который знал бы все сам.
Но между отчаявшимися людьми редко завязываются отношения. Разве что в фильмах. В реальной жизни они пересекаются, слегка задевают друг друга, может быть, даже соударяются. И часто отталкиваются, как два одноименных полюса магнита. Уж это Матильде известно давно.
Сейчас она наблюдает за девушкой и парнем, сидящими в глубине зала; их ноги переплетены под столом. Они молоды. На девушке очень короткая юбка; она что-то громко говорит. Парень пожирает ее глазами. Перед ними одна тарелка спагетти на двоих. Рука молодого человека лежит на бедре девушки.
Матильда ждет свой кофе и раздумывает над вопросом, который однажды ей задал Симон, ни с того ни с сего: «Когда двое начинают считаться парой?»
Она как раз готовила еду, а Симон за столом делал уроки. Близнецы были в своей комнате.
Матильда знала, что уже какое-то время он встречается с девочкой, что он влюбился.
Ей потребовалось время, чтобы найти ответ. Правильный ответ.
Сыну она сказала: «Подожди, мне надо сообразить». И затем, после минутного размышления:
– Когда ты думаешь о другом все время, когда тебе необходимо слышать его голос, когда ты переживаешь, все ли у него хорошо.
Симон продолжал смотреть на нее. Того, что она сказала, было недостаточно. Он ждал еще каких-то слов.
– Когда ты любишь человека таким, каков он есть, когда ты один видишь его скрытые способности, когда ты хочешь разделить с ним самое главное, представляешь его в различных ситуациях, порой выдуманных… Я не знаю… Когда это становится важнее, чем все остальное.
Ей хотелось бы, чтобы на эти вопросы отвечали двое.
Чтобы ответ держала пара, если быть точной.
Но она одна, и потому отвечает только своим голосом. Голосом приглушенным, уменьшенным наполовину. Ее сыновья растут; им не хватает отца. Его мужского присутствия, его особенного взгляда на мир, его опыта.
Она – женщина, оставшаяся с тремя мальчиками, которые не перестают расти, меняться, преображаться. Она одна перед лицом их особости.
Прошло десять лет с тех пор, как умер Филипп.
Десять лет.
Смерть Филиппа стала частью ее. Она отпечаталась в каждой клетке ее тела. О ней помнят ее кровь, ее кости, ее внутренности. О ней помнят ее чувства. Тот весенний день, залитый солнцем. Бледный шрам, почти слившийся с кожей.
В первый раз после рождения близнецов они отправились на уик-энд без детей. Только вдвоем. Тео и Максиму только что исполнился год. Целый год разорванных, сомнамбулических ночей, овощных пюре, подогретых бутылочек, целый год, изо дня в день: загрузить стиральную машину, развесить белье, и вновь толкать переполненную тележку по переходам супермаркета.
Оставив трех мальчиков у родителей Филиппа в их доме в Нормандии, они ехали к морю. Оба они были на пределе своих сил. Матильда забронировала номер в отеле в Онфлере. Филипп вел машину, а она задремала, усыпленная мельканием деревьев вдоль дороги.
А потом грохот, пронзительный визг шин по асфальту, похожий на стон, разорвал оцепенение сна. Когда Матильда открыла глаза, они стояли посреди поля. Они съехали с дороги. Передняя часть машины, там, где находились ноги Филиппа, была смята. Вся нижняя часть его тела, до талии, исчезла под грудой жести.
Филипп был в сознании. Боли он не испытывал.
Они успели проехать десять или двенадцать туннелей, а потом врезались в дерево. Об этом Матильда узнала позднее.
Она огляделась вокруг: деревья, поля, насколько хватает взгляда. Ее бросило в дрожь, дыхание перехватило, в ней бесшумно нарастал ужас.
И вот, они не едут больше в отель. Не будут ужинать в ресторане, не проведут несколько часов, лаская друг друга под одеялом. Им не придется поваляться в постели. Отправиться под душ, а потом выпить вина глубокой ночью.
Они находились здесь, бок о бок, посреди пустоты. Что-то страшное обрушилось на них. Что-то непоправимое.
Матильда провела рукой по лицу Филиппа, по его шее. Дотронулась пальцами до его рта. Его губы были сухими; он улыбнулся.
Филипп сказал, чтобы она отправилась за помощью. С дороги их совсем не видно.
У Матильды заплетались ноги и стучали зубы.
Дверцу с ее стороны заклинило, ей пришлось поднажать. Матильда вышла из машины, обошла ее кругом, пока не оказалась на стороне Филиппа. Глядя на него сквозь стекло, на его колени и бедра, поглощенные металлом, она на мгновение засомневалась. Все казалось таким спокойным.
Она обернулась в последний раз и пошла прочь. Нахлынувшие рыдания разрывали ей горло; она шагала, пока не достигла насыпи, потом карабкалась вверх, хватаясь за кусты и траву, разрезая ладони до крови. Встала на обочину и подняла руку. Первая же машина остановилась.
Когда она вернулась к мужу, он уже был без сознания.
Три дня спустя Филипп умер.
Матильде только что исполнилось тридцать лет.
Она плохо помнит последующие месяцы. Время, проведенное под наркозом, ампутированное, не принадлежащее ей. Оно существовало отдельно от нее. Выскользнуло из ее памяти.
После похорон Матильда с мальчиками переехала к своей матери. Она глотала таблетки, белые и синие, разложенные по дозировке в прозрачной упаковке. Целые дни проводила в постели, уставившись глазами в потолок. Или простаивала в своей комнате, где она жила еще девочкой, прислонившись спиной к стене, не в состоянии присесть. Или часами сидела скрючившись под горячим душем, пока за ней не приходила мать.
По ночам, в тишине, она ощупью пробиралась в комнату сыновей, чтобы посмотреть, как они спят. Или даже устраивалась на полу рядом с ними. Дотрагивалась рукой до их тел, приближала лицо к их ротикам, пока не ощущала их дыхание.
Так она набиралась сил.
Ей казалось, что она могла бы провести вот так весь остаток своей жизни. Под материнской опекой. Укрытая от мира. С единственным занятием – вслушиваться, как пульсирует ее боль. А затем, однажды, она испугалась. Испугалась, что превращается в ребенка. Что больше не сможет уйти.
Тогда, мало-помалу, она снова началась учиться. Учиться всему – есть, спать, заниматься детьми. Она выбралась из бездонной пропасти оцепенения, где время сгустилось.
В конце лета Матильда наведалась в свою квартиру. Навела порядок, перебрала одежду, вынула все из шкафов. Вещи Филиппа она отдала в «Эммаус»[3], себе оставила только его диски, серебряное кольцо и записные книжки в переплете из чертовой кожи. Нашла другую квартиру и переехала туда. Симон пошел в школу. Матильда стала искать новую работу.