Произносились они либо в темноте, с наступлением ночи, либо после пары бокалов, когда сознание обволакивал алкоголь. Лиля говорила так, словно пела песню, сочиненную кем-то другим, наслаждаясь сочетанием звуков и затейливыми рифмами, не вдумываясь в смысл. Невесомые слова, слова без продолжения.
Тибо не верил в эту любовь, осколочную и прерывистую, любовь, которая днями, даже неделями не нуждалась в нем. Любовь, не наполненная ничем.
Потому что у Лили всегда находились дела поважнее, чем он.
Момент был не подходящим – всякий раз. И Тибо не отпускала мысль, что их история исчерпала себя, даже толком не начавшись. Истерлась от вращения на холостых оборотах.
Сейчас ему хотелось, чтобы все это было позади, давно позади. Чтобы прошло время, полновесное время, за которое его боль утихнет: полгода, год. Он хотел бы уснуть и проснуться уже в осени, обновленным, и обнаружить свою рану пустяковой царапиной.
А до тех пор надо чем-то занять дни.
До тех пор, пока это не пройдет.
Клаксон возвращает его к реальности. Дорога впереди свободна. Тибо разворачивается и наконец паркуется рядом с многоэтажным зданием, где его ждут. Левой рукой хватает свой чемоданчик – по привычке, которая иногда возвращается к нему, если он устал.
В двадцать лет, дабы не привлекать внимания к своему увечью, он решил перестать быть левшой. Постепенно усилием воли он научился обходиться правой рукой. За годы все его жесты изменились – его манера писать, пить, расчесываться, держаться, говорить, сморкаться, тереть глаза, прикрывать рот при зевке. Левая рука отошла на второй план, стушевалась, сложилась сама в себя или спряталась, как в убежище, в рукав. Однако порой она напоминала о себе, и именно в те моменты, когда он ожидал этого меньше всего.
Поднимаясь по лестнице, Тибо размышляет о том, что иногда прошлое внезапно возвращается.
Обои кое-где висят клочьями, желтые стены сочатся влагой, выше второго этажа освещения нет. До переезда в Париж Тибо не догадывался, насколько этот город может быть запущен. Приведен в упадок. Не знал его неухоженного лица, его облупившихся фасадов, не знал, как пахнет одиночество. Не знал, что город может распространять такую вонь, что он медленно пожирает сам себя.
На четвертом этаже Тибо стучит в дверь. Ждет.
Он уже собирается постучать снова, как из-за двери доносятся шаркающие шаги. Спустя несколько мгновений раздается скрежет задвижек.
В проеме появляется сгорбленная старая женщина. Обеими руками она опирается на трость. Какое-то время она разглядывает Тибо, после чего открывает дверь. Сквозь ночную рубашку просвечивает ее истощенное тело. Она едва держится на ногах.
В квартире запах еще сильнее. Он почти невыносим. Запах старости, затхлости, запах отходов. Войдя, Тибо бросает взгляд на кухню. В мойке гора посуды, на полу десяток мешков с мусором.
Женщина медленными шагами направляется в столовую; Тибо идет следом. В столовой она предлагает ему стул.
– Ну, мадам Дрисман, что случилось?
– Такая усталость, доктор.
– И как давно?
Она не отвечает.
Тибо смотрит на ее серую кожу, на исхудавшее лицо.
Женщина кладет руки на колени. Внезапно Тибо кажется, что она может умереть прямо сейчас, здесь, угаснуть без единого звука.
– Как сильно вы устали, мадам Дрисман?
– Я не знаю. Я очень устала, доктор.
Ее рот так ввалился, что губ почти не видно.
– Где ваша вставная челюсть?
– Она упала под умывальник. Я не могу наклониться.
Тибо поднимается и идет в ванную. Находит на полу зубной протез, ополаскивает его под краном. Пол черный от грязи. На этажерке он замечает старый тюбик Стерадента[4]. По счастью, в нем осталось немного содержимого. Тибо возвращается, держа в руке стакан, в котором плавает зубной протез. Ставит стакан перед женщиной на стол, покрытый клеенкой.
– Через час-другой вы сможете ее вставить.
Тибо перевидал сотни женщин и мужчин, подобных мадам Дрисман. Женщин и мужчин, которых город приютил, даже не зная об этом. Которые в конце концов умирают в своих квартирах, и их находят не раньше, чем спустя несколько недель, когда запах становится невыносимым или когда из-под пола появляются черви.
Эти мужчины и женщины иногда вызывают врача, просто чтобы кого-то увидеть. Услышать чей-то голос. Поговорить немного.
За годы работы Тибо научился распознавать одиночество. То, которое скрыто от глаз, которое прячется в убогих квартирах. О котором не говорят. Для таких, как мадам Дрисман, порой проходят месяцы, прежде чем кто-то озаботится мыслью о том, что у них нет сил даже прийти на почту за своей пенсией.
Но сегодня Тибо что-то захлестнуло, и ему не удается отстраниться от этой женщины.
Он смотрит на нее и ему хочется плакать.
– Вы живете одна?
– Мой муж умер в 2002 году.
– У вас есть дети?
– Да, один сын.
– Он вас навещает?
– Он живет в Лондоне.
– Вы выходите из своей квартиры, мадам Дрисман?
– Да, конечно, доктор.
– Вчера вы выходили?
– Нет.
– А позавчера?
– Нет.
– Как давно вы не выходите?
Женщина закрывает лицо руками, и ее тело начинает сотрясаться от рыданий.
Если не считать двух бутылок сгущенного молока, холодильник пуст. В кухонном шкафу нет ничего, кроме консервных банок с тунцом и сардинами. Тибо возвращается в столовую, вновь подходит к женщине.
– Как давно вы не можете покинуть квартиру, мадам Дрисман?
– Я не знаю.
Тибо прослушал мадам Дрисман и измерил ей давление.
Сказал, что счел бы за лучшее направить ее в больницу на время, пока к ней не прикрепят сотрудника социальной службы. Что потом она сможет вернуться домой, и каждый день ее будет кто-нибудь посещать и помогать ей по хозяйству.
Мадам Дрисман обеими руками хватается за край стола. Она не желает ничего слышать. И речи быть не может, чтобы она оставила свою квартиру.
Он не может ее заставить. У него нет для этого прав.
Пообещав ей навестить ее завтра, Тибо возвращается в машину. Прежде чем тронуться, он звонит Одри. Пусть база займется этим случаем. Несколько месяцев назад у Тибо был пациент с похожим состоянием. Старик отказался от госпитализации, а ночью он умер от обезвоживания.
Заводя мотор, Тибо подумал, что совершенные им за годы ошибки накапливаются и собираются в плотный ком, от которого он никогда не сможет избавиться. Ком, растущий по экспоненте.
Он работает городским врачом, и вся его жизнь сводится к этому. У него нет приобретений с видом на будущее: ни квартиры, ни загородного дома; у него нет детей, он не женат, сам не знает, почему. Возможно, просто потому, что у него нет безымянного пальца на левой руке. Ему не на чем носить обручальное кольцо. Он давно покинул родителей и навещает их не чаще одного раза в год.
Он и сам не может объяснить, почему он так отдалился от всего, что не касается его работы, почему работа захватила его целиком. Не знает, почему годы пронеслись так быстро, что он не может ничего о них рассказать, ничего особенного. Скоро пятнадцать лет, как он работает врачом, и за эти годы в его жизни не случилось никаких событий. Ничего фундаментального.
Тибо в последний раз оглядывается на убогую многоэтажку, в которой та женщина живет уже сорок лет.
Ему хочется вернуться домой. Задернуть шторы и лечь.
Его ежедневная рутина разительно отличается от жизни героев французского сериала, популярного в 80-х годах. Он ничуть не похож на тех бдительных и отважных врачей, которые неслись сквозь ночь, бросали машину у тротуара и взлетали по лестнице через четыре ступеньки. Он ни разу не герой. По большей части он копается в дерьме, и оно прилипло к его рукам. Его жизнь не распределена между сиренами и мигалками. На 60% она состоит из ринофарингитов и на 40% из одиночества. И больше ничему в ней нет места. Унылая пустота океана отчаяния.