Но вот сопки остались позади. Дорога сузилась, приняла запущенный деревенский вид, две тележные колеи в пыльном суглинке, рыжая трава. Скорость машин сразу поубавилась. Вскоре въехали в настоящий маньчжурский лес, урман, тайгу, почти не тронутую войной. Появились хвойные деревья — могучие аянские ели, пихты и тут же густой подшерсток лиственных пород, сохранивший остатки листвы. Дорога запрыгала по оголенным мощным корням и камням, все чаще встречались выходы скальных пород.
Кощеев решил продолжить разговор с японцем:
— Вы не воевали, потому что капиталист?
— Я ненавижу войну, — сухо ответил Хакода.
— А разве в своей горной промышленности вы…
— Да. Конечно. Все мы здесь, в Маньчжоу-го, работали на Квантунскую армию. Попробовали бы вы поступить иначе… По торчащей свае волны бьют… Квантунская армия — большой господин. Страной Маньчжоу-го управляли военные… Но ведь и всем миром сейчас управляют военные. Они заставляют всех шагать в одном строю. А не захочешь шагать… Японцы говорят: пляши, когда псе пляшут.
— Гляди-ка, Леха. Народная мудрость и та приспособилась в войне.
— Ваш фольклор тоже приспособился. — Хакода смотрел на скалы за окном, — Смелого пуля боится, смелого штык не берет.
Мотькин фыркнул и тоже принялся смотреть в окно. Кощеев спросил:
— Разве можно заставить всех шагать в одном строю, если они не хотят?
Хакода некоторое время молчал, потом недовольно бросил:
— Одним нравится военный мундир, другим нравится командовать, третьим — воевать, убивать, разрушать. А в сумме человечество любит военную службу.
— Если вы так здорово все поняли, почему сами служили Квантунской армии?
— Чтобы выжить.
— Ну да, по торчащей свае… Мотькин, а у тебя в голове какая народная мудрость?
— Блин брюху не порча, — не задумываясь, ответил Мотькин.
Хакода улыбнулся, сразу лишившись неприступной холодной маски.
— Это, можно сказать, лежит на поверхности. А в глубине, пожалуйста? Что у вас в глубине, Мотькин-сан? Правильно я называю вас?
— Тише едешь — дальше будешь, — сказал, посмеиваясь, Мотькин.
— А вы, Кощеев-сан? Ваш принцип, выраженный в фольклоре?
— Плохому танцору… гм… кое-что мешает.
— Не совсем понятен смысл, но звучит остро. — Хакода посмотрел на стриженый шишкастый затылок шофера. — Спросим и их?
— Конечно, — Мотькин даже заерзал от удовольствия, столкнув на Хакоду Кощеева.
Хакода перекинулся фразами с Дау и Чжао. Шофер удивленно оглянулся, и автомобиль тотчас вильнул, подмял расплющенной от тяжести шиной кусты. Чжао с силой хлопнул его по плечу, потом повернулся на тесном сиденье всем телом и заговорил, почему-то глядя на Кощеева.
— В лавке, где цены высокие, покупателей мало, говорит он. — Хакода отвел взгляд от холеного лица Чжао. — И еще: в больших делах маленькие промахи не в счет.
— Скажите ему, — Кощеев шмыгнул носом, — кошка скребет на свой хребет. Мудрость старшинского состава.
Чжао ответил: «Морю пыль не страшна…»
Кощеев: «Цыплят по осени считают».
Чжао: «Гибель малых насекомых идет на пользу большим».
В диалог нагло влез Мотькин:
— Не тряси головой, не быть с бородой.
— Голодная собака палки не боится, — ответил Чжао.
Мотькин: «Змея кусает не ради сытости, а ради лихости».
Чжао некоторое время молчал, потом, ответив: «У кого фонарь, тот не идет позади», потерял интерес к разговору, отвернулся. Но Мотькин не унимался и принялся за шофера.
— Дау говорит, забыл, ничего на ум не идет, — объяснил Хакода.
Но все-таки Дау вспомнил пару армейских афоризмов: «Чего нет, того всегда хочется» и «Утром молодец, а к вечеру — мертвец».
— Мертвец, — поморщился Мотькин. — Не надо про мертвецов. — И тут же сам вспомнил: — Вытьем покойника не воскресишь. — И сплюнул: — Вот зараза, попала на язык. Давайте перестанем…
Дау резко затормозил, что-то выкрикнул испуганно и открыл дверцу. Впереди поперек дороги лежал труп человека в японском мундире. Все выскочили из машины и залегли где попало.
— Может, засада? — прошептал Мотькин, озираясь по сторонам.
Чжао целился в кого-то из автомата, того самого «брена», который выудили из оврага советские солдаты.
Мягко, с выключенным двигателем подкатил «датсун», и оба экипажа собрались на военный совет. Справа от дороги громоздились дикие обрывистые скалы, заросшие лесом, слева — речушка, пробившая в камне столь глубокое ложе, что на его дно можно было прыгать с парашютом. Над головой мирной делегации тоже журчало: вода стекала по наклонной каменной стене и падала на дорогу веселым дождичком, украшенным миниатюрной радугой.
Кощеев опустил руку в холодную до ломоты в костях лужицу и вытащил стреляную гильзу. Чжао взял ее, что-то произнес и закинул в пропасть.
— Калибр шесть с половиной, — перевел Хакода. — От японского карабина.
— Не только от карабина, — недовольно произнес Кощеев. — Зря выкинули, господин хороший. Патрон вроде не заржавел. Совсем свежий. Посмотреть бы не мешало.
— Ничего нам не даст один патрон, — произнес невнятно старый Чень.
Шубу он оставил в машине. Теперь на нем был длинный шелковый халат со стоячим воротничком. На голове — черная шапочка, похожая на тюбетейку. Он держал свои маленькие ручки в широких рукавах халата, хотя было очень тепло и даже ожили коричневые бабочки. Они выписывали быстрые зигзаги над дорогой, держась поближе к воде.
Чень сердито сказал что-то Лю Домину. Тот несколько раз поклонился и побежал, прыгая по камням, к лимузину.
— Куда?!
— Стой! — одновременно выкрикнули Кощеев и Зацепин.
Но Лю, втянув плосколобую большую голову в узкие плечи, добежал до автомашины и тут же бросился назад.
Все ждали выстрелов со скал.
Шофер вернулся невредимый и очень довольный. Преданно глядя на старика, положил перед ним на камень жестяной рупор с грубо приклепанной ручкой, похожей на дверную, и изящную коробочку на длинном тонком ремешке.
Мотькин демонстративно вытер вспотевшее лицо пилоткой и сказал:
— Везет только детишкам и дуракам… А если б я пошел, схлопотал бы девять грамм между рог. Точно.
Зацепин нервничал.
— Нехорошо, дед! — высказал он Ченю. — Разве можно так? Своего же — и под пули! Из-за пустяков!
Чень радушно улыбался, похлопывая ладонью по тонкой жести.
— Пустяк — нехорошо, — и передал рупор спокойному до неправдоподобия Хакоде.
Хакода принялся кричать в рупор, напрягая жилы, что война давно закончена, что нужно всем доблестным японским воинам сложить оружие и что даютаевский шеньши Чень приехал специально для того, чтобы взять их под свое покровительство. После Хакоды в рупор кричал старик. Он тоже владел японским, правда, приблизительно в той же степени, что и русским.
Скалы помалкивали в ответ. Только шумел родниковый дождь, и в пропасти скрипела какая-то птица.
— Переговоры закончить, — сказал Зацепин и вытащил из брезентовой кобуры наган. — Мотькин и кожаный, как его, Чжао… проверьте наверху, Кощеев, погляди внизу, — показал наганом на пропасть, — Я с тощим пройду вперед по дороге.
— И тыл надо прощупать, — Мотькин нервничал. — Если засаду хотят, то с тылу, как пить дать, станкач подтянули. Или как его…
— Гранатомет, — подсказал Кощеев.
Зацепин показал наганом на Хакоду:
— Вы и Дау пройдете назад по дороге метров триста. Пошуруйте по кустам, и вообще повнимательней…
— Мне лучше остаться. — Хакода присел на корточки. — Труп, конечно, заминирован. Я в этом деле смыслю. Я займусь трупом.
Чень вытащил из красивой коробочки никелированный миниатюрный бинокль и принялся разглядывать тело на дороге.
— Какой молодой. Какой красивый. — Он говорил по-русски. — Может быть, он живой?
Чжао что-то громко выговаривал стальному солдату, потом ткнул кулаком в его большое скуластое лицо. Дау упал на колени, спрятал лицо в ладони.