— Еще чего?! — опешил Зацепин. — А ну прекратить!
— Господин Чжао учит шофера смелости, — пояснил Хакода. — Дау молодой.
— Молодой? — удивился Мотькин.
— Молодость — не только возраст, — пояснил Хакода. — Можно быть молодым и в старости.
— Пойдем, — позвал Мотькин, снимая с плеча винтовку. — Слышь, учитель? Посмотрим, какой ты ученый на деле.
Прочесывание местности ничего не дало. Старик Чень был очень огорчен.
— Они здесь. Обязательно. — Он водил пальцем по матерчатой карте с китайскими обозначениями. — У кумирни Трех будд их видели крестьяне, когда они ели кур. Тут вот. У Скалы сумасшедшего они убили пастухов и забрали овец. Скалу сумасшедшего проехали. До кумирни Трех будд не доехали. Здесь они.
Хакода попросил всех укрыться за камнями и потянул за веревку с проволочным крюком на конце — он впился в одежду и тело солдата, перевалил его на бок. Сухо треснул взрыв. По камням и дороге сыпанули осколки. Потом сверху упали комья земли и клочья, только что бывшие человеческим телом.
— Противопехотка, — Мотькин старательно убирал острым камешком что-то с рукава.
Кощеев перебрасывал в ладонях горячий осколок. Говорить не хотелось. Лю сталкивал в пропасть останки трупа, чтобы освободить дорогу. Потом вымыл в луже бамбуковую палку и положил ее в машину.
И опять — в путь. Все нервничали. Чжао порывался несколько раз стрелять по скалам. Утихомиривал его Кощеев. Кощеева он слушался.
У кумирни Трех будд дорога распадалась на две горных тропы. Почти на самой развилке стояло диковинное сооружение из потемневшего корья, походило оно на собачью конуру или голубиный домик. Солдаты заглянули в нишу: чашечки с остатками каши, пожелтевшие бумажки с иероглифами, пучок лучин. Чень пояснил: курительные палочки для жертвоприношений.
Здесь остановились на привал. Лю Домин развел большой костер, раскатал упругую циновку и сервировал на ней роскошный обед. Кощеев разглядывал в довольно сильный бинокль Ченя обрывистые красноватые скалы, подернутые синей дымкой.
— Красотища! Аж поджилки трясутся! — он потер линзы о рукав шинели. — В кино такое надо показывать. Кинокартину про Чингисхана, не про потомка. Лезет, зараза, по скале с кривым мечом в зубах, а навстречу — какой-нибудь лохматый фрайер, чей-то близкий предок с волкодавом на поводке…
Чень молча взял из его рук бинокль, положил в коробочку и повесил себе на шею.
Кощеев сходил к машине вытащил из вещмешка свой бинокль и снова уселся на мшистом камне. Старик удивленно посмотрел на него, засмеялся, покачал головой.
Зацепин грел на солнце спину, туго обтянутую гимнастеркой. К нему подошел Мотькин, принюхиваясь к кухонным ароматам.
— Слышь, старшой. Назначь кого-нибудь другого в дозор.
— С чего бы? — сонно проговорил Зацепин, тепло разморило его, и ему не хотелось шевелиться.
— Мне нельзя. У меня язва.
— Язык у тебя без костей, боец Мотькин, а не язва.
— Чтоб я ишшо когда умные слова тебе говорил? Да скорее застрелюсь!
Мотькин, разыграв обиду, походил вокруг циновки и подсел к Кощееву.
— Дай поглядеть.
— Успеешь.
Кощеев любовался тайгой. На огромных стволах и ветках будто кто-то развесил сушиться кудель, целые завесы ярко-желтой золотистой кудели — это лиственницы. И тут же перистые листья маньчжурского ореха, нежно-желтые и диковинные. Жуть, как красиво! И каменные башни, налепленные одна на другую. И еще петли винограда, взбиравшиеся по стволам на макушки деревьев — полчища серых и длиннющих змей, замеревших в испуге. И ярко-белые листья коломикты, дальневосточного изюма. И целый батальон из шипастых стволов чертового дерева, дальневосточной пальмочки, которую он уважал еще с Приморья за красоту и колючий нрав… Само собой подумалось о Кошкиной. Жаль, не видит она всего этого… В сердце тонко кольнуло.
— Вот тебе, — пробормотал Кощеев. Кольнуло еще раз, посильнее. — Держи еще…
Мотькин по обыкновению ныл, развалясь на нагретом камне, как в кресле:
— Только и слышишь: боец Мотькин да боец Кощеев… А знаешь, кого в наших сибирских краях бойцом зовут?
— Кого? — Кощеев немного со страхом, но больше с удивлением ждал еще уколов.
— Со старых времен боец — значит, тягловый мужик. Ведь знали же, как назвать… Бойцовая душа, значит, рабочая, в тягло засунутая.
— На тебе-то много не увезешь. Тягловый.
— Правильно, Кеша. Потому и не люблю слово «боец». Красноармеец я. Пеший пехотинец. Солдат… А когда говорят: «Боец Мотькин, подь сюда», я в другую сторону гляжу, будто и не мне говорят.
Опять кольнуло. Кощеев оставил Мотькину бинокль и пошел к «обеденному столу». «Вот прицепилась, Гангрена Ивановна».
Чень и Чжао вымыли руки в горячей воде, нагретой Лю Домином. Остальные довольствовались холодным ручьем. Мирноделегаты расселись вокруг циновки. Чень сидел на шелковой плоской подушке, сложив ноги на другую такую же. На бархатных темно-синих голенищах его сапог — мыльные капли.
— А ваш товарищ? — Хакода кивнул в сторону Мотькина, устроившегося с биноклем на камне.
— Пока не поймает смертника, кормить его не будем, — сказал Кощеев. — На него только и надежда, на бойца Мотькина.
Хакода перевел его слова. Дау с ужасом посмотрел на Кощеева, потом на Мотькина.
— Дау говорит, — сказал Хакода, — русские законы еще хуже, чем японские.
Все засмеялись.
— Сторож будет Домин, — важно произнес старик. — Русский сторож — не надо.
— Вижу вроде бы человека, — неуверенно проговорил Мотькин и указал рукой направление, не отрываясь от бинокля. — Вот опять! Мелькнул в орешнике!
Все вскочили, расхватали оружие. Только Чень остался на своей подушке. Не спеша вынул из коробочки бинокль и тоже принялся разглядывать лес.
— Исчез, — сказал Мотькин. — Но что-то было! Провалиться мне на месте.
— Это ей-чу, — Чень бережно спрятал свой драгоценный бинокль в коробочку, положил подле себя, — зверь такой есть, с пятачком.
— Дикий кабан, — уточнил Хакода и уселся на кусок брезента, подломив под себя ноги.
Кощеев вытащил из-за обмотки алюминиевую ложку.
— С чего начинать?
— По русскому обычаю! — сказал Зацепин и энергично вскочил, но вспомнил, что он старший в группе, послал Мотькина к ручью, где охлаждалась фляжка.
— Надо подогреть, — сказал Хакода. — В Китае и спят на теплом, и пьют только теплое. Даже русскую водку.
— А в Японии? — спросил Кощеев.
— В Японии тоже пьют подогретое сакэ. Но иногда — и холодное.
— Так что будем делать? — Мотькин стоял с фляжкой в руках.
— Русский обычай, — потом, потом, — замахал руками Чень. — Пожалуйста, садитесь. Ешьте, пейте, пожалуйста.
Лю Домин с поклонами усадил Мотькина рядом с Зацепиным и подал на первое сладкие пирожки, приготовленные на каком-то пахучем сале. Чень торжественно плеснул крутого кипятку из чайника в маленькую чашечку и начал нюхать пар, потом осторожно отхлебнул.
— Китайский чай, — пояснил Хакода.
Кощеев увидел на дне своей чашечки щепотку чая. Лю в глубоком поклоне наполнил его чашечку кипятком.
— Нюхать? — спросил Кощеев.
Хакода засмеялся:
— Можно пить.
Мотькин съел три пирожка и шепнул Зацепину:
— Русское брюхо все вытерпит.
Чжао разлил из нагретой бутылки темного стекла по крохотным рюмкам. Русским солдатам налил в посуду пообъемистей — в металлические чашки, выкрашенные красным лаком.
— Шоу-шоу, хорошее вино, — сказал Чень. — Из индийской пшеницы. Пить надо. Веселым быть надо.
Мотькин посмотрел в сторону костра. Там что-то шипело и выливалось из-под крышки в огонь.
— Суп подадут последним блюдом, — сказал Хакода. — Суп всегда — самое вкусное блюдо.
На второе был рис с мелкими кусочками мяса и острым соусом.
— Вкусно, — похвалил Зацепин и толкнул Мотькина в бок локтем. — Сходи за водой.