— Слушаюсь, — Мотькин и не подумал вставать.
Зацепин посмотрел на Кощеева и сам пошел к ручью.
— А говорили, половина китайцев помирает с голоду, — сказал Мотькин.
— Что? — не расслышал старик.
— Да я так, про себя…
Зацепин принес в стеклянной банке воды и опять принялся за рис, прихлебывая ключевой водой. Китайцы смотрели на него с недоумением, если не с ужасом.
— Как можно? — не вытерпел Чень. — Ведь холодная! Вода!
Кощеев был уже сыт, но Лю подал четвертое блюдо: аппетитные куски жареной свинины, присыпанной чем-то белым.
— Вот так пир горой, — пробормотал Кощеев, высматривая кусок мяса поменьше.
Мотькин попробовал новое блюдо, и глаза его округлились. Ему дали запить и водой и чаем.
— Кто в свинину вбухал сахару? — сердито спросил Мотькин.
Чень и Хакода разом улыбнулись.
— Китайская еда, — объяснил Чень. — Хорошая еда. Даже японским солдатам нравилась.
Лю замычал, двумя руками показывая вверх — он успевал менять блюда и поглядывать по сторонам. С наклонной скалы, возле которой стояли обе машины, посыпались мелкие камни. Чжао протяжно закричал, а Зацепин нервно скомандовал:
— Рассредоточиться!
Но все еще до команды бросились в заросли кустарника, под защиту камней. Лю Домин тащил на себе не успевшего подняться с подушки старика. Кощеев, дожевывая, прилаживал винтовку на каменной глыбе.
На верхушке скалы появился человек, увешанный тяжелыми матерчатыми сумками. Встав на колени, он заглянул вниз.
Кощеев прицелился и выстрелил. Было видно, как пуля взорвалась облачком каменной пыли у самых колен человека.
Старик вцепился слабыми смуглыми ручонками в винтовку Кощеева, запричитал испуганно, путая русские и китайские слова.
— Нельзя стрелять, — сказал Хакода. — Тот человек на скале — очень ценный. Он смертник. Господин шеньши недоволен.
— Не видите, чем он увешан?! — разозлился Кощеев.
Хакода сложил рупором ладони и выкрикнул заготовленные слова. Человек на скале взмахнул руками и прыгнул. Он падал спиной вниз, растопырив руки и ноги. Все онемели.
В могучем всплеске оранжевого пламени разлетелся на куски роскошный «датсун». Густой яростный взрыв взметнул пыль, опавшую листву. Кощеев затряс головой — заложило уши. Что-то катилось по камням, дребезжа. Что-то, объятое дымным пламенем, падало, кружась. Жалкий уродец «кляво» не устоял на своих слабых ногах. Опрокинутый взрывной волной, перевернулся несколько раз, размалывая с хрустом стекло, и замер на боку, вращая мотоциклетными колесами.
— Почему в машину?! — пробормотал Мотькин. — Мог бы и в нас… — Лицо его было серым, почти синюшным. Зажав пальцами нос, он «продул» уши. — Слышь, братцы? Мог бы и в нас?!
Зацепин и Чень разглядывали в бинокли скалы и лес.
— Вот тебе и зверь с пятачком, — зло произнес Кощеев. — Сидели бы сейчас у бога за пазухой, не дожевав.
Подошли к горящим останкам лимузина. Посудили-порядили. Всем было ясно, что смертник свалился на машину не сослепу, не сдуру. Выбирал же цель! Вот чем обернулись призывы Ченя и Хакоды к фанатикам… Почти каждый из мирноделегатов и бойцов встречался с ними или был наслышан о японских отчаянных вояках, которые по приказу или добровольно становились смертниками. Решили: значит, приказ был дан смертнику тогда, когда все были еще в машинах. И приказ тот выполнен с пунктуальной точностью.
— Ведь предчувствовал… — Мотькин медленно обретал привычный цвет лица. — А вы не верили… Нехорошо икалось… Иная душа смерть загодя чует. Вот и моя…
— Заглохни, Леха, — сказал, хмурясь, Кощеев. — И все же… Самурай шел на смерть и не подумал, кого взорвать с большей пользой?
— Какой он самурай! Малограмотный простолюдин скорее всего, — Хакода устало махнул рукой и отошел от дыма, сел на корточки в тени скалы.
Зацепин шумно вздохнул:
— Когда идут вот так… на смерть… наверное, все мозги отшибает. Нечем ему было думать…
Чжао снял кожанку — ему стало жарко — и, неуверенно шагая, пошел к кумирне. Дау искал что-то в груде металла, отворачивая от жара потное лицо. Выкатил палкой из огня помятый рупор. Лю Домин подошел к циновке и принялся есть. Старый Чень разразился страстной речью на китайском. Хакода не переводил.
Кощеев подошел к Хакоде, сел прямо на землю рядом с ним.
— Почему смертник — очень ценный человек?
— Он идеал. — Хакода сидел на корточках, полузакрыв глаза и опустив между колен руки.
— Чей?
— Всего человечества.
— Да ну?
— У каждой эпохи — свои идеалы. Сейчас смертник — ценность. Во все времена был спрос на них, сейчас особенно.
— Но война кончилась.
— Не имеет значения. Всегда идеал — бездумный железный смертник.
— Я, например, так не думаю.
— Чтобы появились новые мозги, нужно длительное время без войн. Одного поколения мало. Надо десять или двадцать поколений.
— Двадцать поколений без войн? А вдруг кто-ни-будь полезет в драку? Значит, опять война? И что тогда?
— Ничего. Значит, смертник останется идеалом еще на какое-то время. Может быть, навсегда.
— Тоже народная мудрость?
Хакода не ответил.
Кощеев поднялся и пошел к ручью, недоумевая: «Чушь какая-то. Идеал!»
Старый Чень разговаривал с Зацепиным:
— И одна машина — хорошо. Да? Пешком ходить тоже хорошо. Знать одни победы вредно, надо знать и поражения.
Зацепин понимал его с трудом.
Оба шофера ковырялись в помятом чреве «кляво», пытаясь завести мотор. Чень как ни в чем не бывало грелся на солнышке. Чжао и Хакода с солдатами тем временем прочесывали лес и скалы.
Шли, растянувшись в редкую цепь. Зацепин — в центре с наганом в опущенной руке. Солдаты оставили шинели и вещмешки в лагере у Трех будд и шагали налегке. Чжао в распахнутой куртке походил на анархиста-морячка из кинофильма «про революцию». Он азартно рвался вперед, и Зацепину это не нравилось.
— Скажите ему, Хакода: не в игры играем. Нечего скакать. Пусть смотрит внимательно, ищет.
Хакода был без оружия, отказался и от маузера и от гранаты. Под мышкой он держал слегка выправленный рупор.
Мотькин шел левофланговым. Сорвав розетку ярко-красных плодов калины, начал жевать с удовольствием и причмокивать. Кощеев попробовал — выплюнул. Мотькин засмеялся.
— Калина сама себя хвалила: я с медом хороша. А, Кеш?
— Чего же ты ее без меда?
— Горькая, стерва, но избой пахнет. Ты городской, не поймешь.
Сначала лес был пуст. Ни птиц, ни зверья. Только промелькнули возле скал голубые сороки и пропали.
Солдаты и мирноделегаты с трудом пробивались через непроходимые участки, кромсая тесаками упругие плети лиан, обвивших кусты и деревья, сминая ногами высокие ломкие травы, уже засохшие и поэтому жесткие и занозистые, как мертвое дерево. Но потом лес стал приветливей. Не все листья, оказывается, опали, не вся трава пожухла и задеревенела. Особенно было много мелкого кустарника, покрытого довольно густой листвой: каждый лист — произведение искусства, аккуратно раскроенный природой, выкрашенный в густой зеленый цвет с бурым оттенком и щедро облитый лаком. Над головой — мешанина черных ветвей и остатки ослепительно желтых покровов. Листья и под ногами — толстый слой, по которому невозможно пройти бесшумно…
Подлесок постепенно иссяк. Лианы теперь росли кучными колониями, облюбовав одно-два дерева и навалившись на них всей тяжестью своих ползучих тел.
Зацепин поднял руку и присел. Все замерли. Со звоном и шорохом негусто сыпались сверху отмершие листья. Где-то журчал ручей. Вдалеке без умолку, как заведенный, стучал дятел.
Кощеев вспомнил о бинокле. Усиленный линзами взгляд его прошиб толщу зарослей. Он разглядел несколько туго набитых мешков из рогожи или циновок под могучим ореховым деревом. Мешки походили на пузатых отважных человечков, которые прикрыли своими телами кого-то в центре кучки.
По сигналу Зацепина окружили поляну и вышли к мешкам. Обнаружили золу давно прогоревшего костра, деревянный шест с загнутым гвоздем на конце. На суку висела плоская фляга в суконном чехле…