— Перекур! — скомандовал Зацепин. Он поднял из-под ног небольшое, с ладонь, птичье гнездо, аккуратно выложенное грязноватым пухом, и поместил его в развилку ветвей молодого дерева. — Жилплощадь все-таки.
Мотькин достал из кармана брюк спички и поджег гнездо. Оно вспыхнуло, как горсть пороха.
— Живодер ты, Леха, — сказал Кощеев, разглядывая торопливое пламя.
— Фашист, — добавил Зацепин, закуривая. — Оно тебе мешало?
Чжао заговорил, придерживая губами тонкую сигарету и поглядывая то на Мотькина, то на японца. Хакода кивнул.
— Господин Чжао открыл для себя, что не все русские сентиментальны.
— А вы, Хакода… грамотный мужик, что думаете? — рассеянно спросил Мотькин.
— Жестокостью сейчас никого не удивишь.
Мотькин грустно усмехнулся, достал кисет.
— Старое ведь гнездо… Старые гнезда сжигать положено, чтобы клопы и пухоеды не расползались… — Он просыпал махорку на колени и начал собирать ее щепотью в ладонь. — Вишь, как быват… Ни хрена не смыслите, а готовы к стенке поставить… И все заодно: фашист, живодер, жестокость… Сначала узнай, раскумекай, пойми, что к чему, а потом уж про стенку…
— Урок зоологии, — Зацепин протянул Мотькину свою козью ножку. Тот отказался.
— Тут не зоология, — сказал Кощеев, — тут другая наука. Врезал всем по соплям и даже не вспотел. Далеко пойдешь, боец Мотькин, если не остановят.
— Остановят, — Мотькин принялся терпеливо сворачивать вторую самокрутку. Пальцы его чуть заметно подрагивали.
— Сегодня, Мотькин, тебе только романсы петь, — сказал Зацепин, поднимаясь. — Не военное у тебя настроение. Кончай, братва, перекур. Да веселее, веселее!
Мотькин так и по свернул «мухобойку», занял свое место на левом фланге. Но Чжао продолжал сидеть, зарывшись по пояс в листве. Он с наслаждением пускал из ноздрей упругие струи дыма.
— Чего он? — Зацепин построжел. — Характер девать некуда?
— Пусть сидит, — сказал Кощеев. — Температуру поднимает, яйцо снесет.
— Деду на ужин, — подхватил Мотькин. — А то жратва почти вся в машине сгорела.
Солдаты пошли вперед, но потом вернулись, чтобы разнять Чжао и Хакоду. Впрочем, Хакода лишь вырывался, а разъяренный Чжао бил его кулаком по голове и груди, одной рукой удерживая за перевязь.
Мотькин сгреб в охапку китайца и притиснул его к дереву. У того дыхание зашлось.
Лицо Хакоды дрожало, губы кривились. Странно было видеть всегда сдержанного и в общем-то симпатичного интеллигента в таком состоянии. Сплевывая кровь, он шарил здоровой рукой по карманам и одновременно распутывал шелковую перевязь, обкрутившую шарфом его тонкую шею. Правая рука висела беспомощно, будто корявая сухая ветка на полоске тонкой коры.
— Да в кулаке у вас платок, — сказал Кощеев. — Из-за чего шум?
— Чжао — бандит, хунхуз, — с ненавистью произнес Хакода. — Профессиональный уголовник.
Кощеев насторожился.
— Зачем же его в мирную делегацию?
Хакода не ответил.
Зацепин поднял с земли «брен» и бросил его китайцу. Тот ловко поймал его и нагло улыбнулся.
— Пусть уматывает, — сказал Зацепин. — Скажите ему, Хакода, пусть идет… к деду.
Чжао, шумно взрыхляя ногами листву, пошел вниз по склону.
— Подобралась компания! — с чувством произнес Кощеев. — Того и гляди по зубам заработаешь.
— Хунхуз боится военных, — сказал Хакода, пристраивая под мышкой рупор. — Особенно господина Кощеева.
— Господин Кощеев, — с расстановкой повторил Кощеев. — Дослужился уже до господина. Если еще лет триста проходить в солдатах, назовут, может быть, императором.
— Кешка он, — сказал Мотькин. — Самое лучшее человечье имя — Кешка.
— А его, — Кощеев показал пальцем на Мотькина, — боец Леха.
— Красноармеец, — терпеливо поправил Мотькин.
— Ну, хватит воздух трясти, — сказал Зацепин решительно. — Цепью впере-ед!.. А мне кажется, Чжао никого не боится, только терпит пока.
Они прошли с километр, пока Кощеев не увидел в бинокль прерывистый блеск среди нагромождения камней, словно кто-то баловался электросваркой. Залегли.
Переползая по-пластунски, окружили камни. Хакода намеревался начать агитацию в рупор, но на него цыкнули.
По сигналу Зацепина с трех сторон бросились к камням… Никого! И даже трава между обломков скал не примята. Начали искать, что же сверкало. Нашли блестящую бумажку от чайной упаковки. Ее шевелил ветер, и она сверкала на солнце.
— И какой черт тут чаи распивал? — проворчал Кощеев.
Усталые, сели, опять закурили.
— В военном деле что плохо? — Мотькин старательно обслюнил «мухобойку». — Не работа ценится, а удача. Вот я со всем старанием ползал по земле, сделал, однако, все, что может сделать солдат. А вся работа — псу под хвост. Кто виноват?
— Кощеев, — скапал Зацепин.
— Никто. Бывает же — никто не виноват? А ты, Зацепин, виноватых сразу ищешь. А еще ефрейтор.
— А еще ефрейтор, — повторил Кощеев и вдруг вновь подумал о Кошкиной. Где она? И что делает?
Без фантазии плохо, а с фантазией еще хуже. То, что представил себе Кощеев, было ужасно. «Пора кончать с Фросей, — решил он „раз и навсегда“. — Пусть о ней думают другие, а я — ша! Закончил любовь! С глаз долой, из сердца вон! И гигиена теперь — на общих основаниях…»
Солнце стремительно заваливалось в какую-то яму. Лучи его кинжальным огнем прошили заросли, расплющились о древесные стволы и камни, закатали в тонкий лист червонного золота лица и плечи солдат. На деревце рябины откуда-то с шумом и гамом свалилась орда прожорливых птиц — и только треск пошел по лесу.
— Свиристели, кажись, — Мотькин привстал, чтобы видеть лучше. — Только здесь они покрупнее… Ведь ни ягодки не оставят, все сглотнут и не подавятся. Знаю я их…
Возвращались прежним маршрутом. Решили прихватить с собой пару мешков, остальные распотрошить, раскидать, чтобы «самураям» не досталось. Похоже было, собрались здесь зимовать дружки того смертника, который бросился на машину.
Мешков под ореховым деревом не убыло. Только один был повален, и из раскрытой его горловины высыпались костистые плоды в черной отмершей пленке.
— У нас их в костер бросают, как ракушки, — сказал Кощеев, вороша ногой груду орехов, чтобы слышать их костяной стук. — В костре они сами раскалываются. А так не раскусишь…
Мотькин вскинул на спину мешок.
— Легкий!
Блеснула тонкая металлическая нить.
— Бросай мешок! — завопил Кощеев, шарахаясь прочь, но колючий жаркий вихрь ударил во все стороны, опрокинул грузное тело Мотькина.
Кощеев лежал, прикрыв голову руками. Клочья дерна шлепались на землю, очищенную от листьев. Воняло взрывчаткой и горелым орехом. И еще пахло кровью…
Он перевернулся на бок, потом встал на ноги. В голове звенело, и тошнота подступала к горлу…
Зацепин стоял на четвереньках и с безумным видом смотрел на взрытую землю, торчащие обрубки корней…
— Мотькин! — позвал Кощеев. — Мотькин!..
Потом появились запыхавшиеся, встревоженные мирноделегаты. Пришел и Чень, опираясь на мазутное плечо Лю Домина.
Все, что осталось от Мотькина, сложили на распоротый мешок и понесли как на носилках Кощеев и Зацепин.
Мотькина похоронили недалеко от кумирни. Сложили пирамиду из дикого камня. Кощеев вынул из вещмешка флягу с сакэ. Мирноделегатов попросили убраться на время с глаз.
Была уже ночь, холодная, беззвучная, густо усыпанная звездами, будто пробоинами. Рядовой и ефрейтор пили сакэ без закуски, почти не пьянея, и говорили хорошие слова о Мотькине, о сибиряках, о близкой демобилизации…
Зацепин часто вздыхал и, должно быть, плакал. Голос его был неясный, зажатый.
— Памятник потом поставят… Верно?
— Где-то читал: военные памятники долго держатся. Дольше гражданских. А памятник он себе заработал… — Кощеев говорил запинаясь, мучительно хотелось петь «На окраине, в тихом городе…». — Через сколько-то лет обязательно приеду в эти места… Посмотреть… стоит ли… и вообще… Тогда, наверное, легко будет с поездками? Раз мы тут кровь проливали, неужели на могилу к Лехе не пустят?