Он начал проваливаться в какую-то пустоту. Ноги в одном мире, голова — в другом… «Замерзаю?» — с вялым беспокойством подумал он. Приходилось ему когда-то замерзать. Удирал с корешом от милиции на каком-то полустанке в Сибири. Местность незнакомая, голая степь. Мороз страшенный. Оба в тощих детских пальтишках — в таких только приморскую зиму зимовать, да и то возле папы с мамой, а они — в Сибирь… Друг сдался, не выдержал. Пошел навстречу суетливым огням. Он же, Кешка Кощеев, упрямо шел куда-то, замерзая на ходу. Очнулся в железнодорожной будке… В тот раз в колонию не попал. Иногда думал: «Что же вы, мильтоны, не могли замести какого-то дохлого шкета? Устали или время дежурства кончилось? Может, оттого, что вы не поймали тогда, вся жизнь еще больше наперекосяк пошла».
«Нет, не замерзаю, — решил он, — разве можно замерзнуть до льда в желудке, когда вода с ветвей капает?»
Потом начались с ним и вовсе чудеса. Увидел вдруг ясно и в красках обросшего самурая в застегнутом на все пуговицы мундире. Самурай разглядывал погоны на русской шинели. И Кощееву стало больно и стыдно, что у японца погоны в норме, а у него — мятые и замызганные. И захотелось сделать отменные погоны, как у того красивого курсанта из летного училища, которого он увидел на каком-то КПП, когда тот поджидал попутную машину. Вшить в погоны картон или целлулоид. Или нет, у курсанта погоны были согнуты слегка, как бы по просвету. Алюминий — вот что надо, тонкий авиационный алюминий. И будут погоны сидеть как влитые на шинели, самурай проклятый не сможет отвести глаз от них. И тогда обидно и стыдно будет, ему, жалкому игрочишке, потому что на его плечах не алюминий, а какое-то вшивое сукно, которого отпустил им император будто для баловства — хватило лишь на махонькие поперечные полоски. Смехота. С такими погонами хотели завоевать весь мир? С такими погонами только и можешь, образина, что сажать баб на мины или кусать исподтишка.
Кощеев очнулся. В ущелье глухо рокотала река. В носу набухло и хлюпало. Но слухачу сморкаться — хуже смерти. А что делать? Кощеев выдоил щипком влагу из носа и вытер руки о штаны. Руки плохо повиновались, и в носу, как назло, свербило. Чихнуть, что ли, пропади все пропадом? Вот и получается, что насморк — настоящая беда в военном деле. Подсчитал бы кто, сколько боевых операций было сорвано из-за простуды и насморка. И последняя из этих операций во второй мировой войне — вот эта, Кощеева. А ведь как все было задумано! Появись самурай с любой стороны, Кощеев его бы услышал. А услышать врага в ночное время — уже, можно сказать, победа…
Кощеев опять провалился в другой мир и опять увидел самурая. Этот был еще страшнее, точь-в-точь Чжао, только лицо разбито, а в руке — плоский штык. Самурай из последних сил лез на него, Кощеева, из какой-то осклизлой дыры. Кощеев отпихивал его то руками, то ногами, но самурай, воя и скрежеща зубами, снова и снова лез в драку. Он так и умер, выползая из дыры, оборвав вой на высокой плачущей ноте…
Гулкий стук камней разорвал пелену. Звук пришел сверху, оттуда, где опасность. Светящегося шара внизу уже не было, и только едва заметно струилось светлое тепло утихшего костра. Тело — стылая кость, мозг — ледышка. Но руки живы, и вся прошедшая жизнь — вот она, в кончиках пальцев. Влажная тяжесть болванки, громкий щелчок выдираемой чеки — и вот граната беззвучно летит в темень, а тело и лицо чувствуют твердость камня, но не боль. А впереди вспыхивает красивый матовый пузырь с алым колючим лоскутом внутри…
Недолгая лавина выпала крупным шумным градом на дорогу и унеслась дальше, в пропасть. И снова тишина.
Кощеев лежал на камнях, и мозг его решал задачу: бред или явь? Задача тяжелая, с наскоку не решишь.
Он поднялся на четвереньки, и вдруг его осенило: если то был бред, то все гранаты целы и все они на поясе… Он ощупал гранаты. Одной нет. Но оживший мозг уже заработал на совесть и подсказал, что гранату мог потерять, когда ползал на животе по скалам.
Он встал на ноги и заметил, что зубы его выбивают дробь, а тело съежилось, обороняясь от холода. Он медленно пошел вперед, туда, откуда появился бред. Тишина. Принюхался, пахнет ли взрывом. Вроде бы пахло. Достал спичечный коробок. Рассыпая спички, зажег одну, подумал: ведь мишень! Тотчас где-то под небесами зарокотал пулемет машинной крупной строчкой. По камням мощно стегануло, пустив гул и звон в почву и в тело Кощеева, плотно вбитое в расселину.
— Ни хрена себе бред, — сказал вслух Кощеев. Он очень боялся, что самураям надоест стрелять и они начнут кидать гранаты с высоты.
Как только пулемет умолк, Кощеев сменил укрытие, швырнул гранату «феньку». Она с шумом прошибла невидимую хвою, стукнулась о древесный ствол и ушла в сторону, взорвалась не там, где надо было. Пулемет молчал, поэтому Кощеев осмелел и запустил в темень свою последнюю надежду — гранату РГ. Слышно было, как граната звучно ударила в камень и покатилась куда-то обыкновенной булыжиной. Испорченный взрыватель? Или рукоять не перекрутил?
— Невезуха, — определил Кощеев и поспешил убраться со скал.
Пулемет молчал.
Утром наехало много машин: джипы с офицерами и саперами, «студебекеры» и ЗИСы с солдатами. Над дорогой плавали смерзшиеся островки тумана, и выхлопные газы дробили их на мелкие осколки, создавая гремучую смесь, непосильную для легких. Усталый и возбужденный, Зацепин рассказал Кощееву с пятого на десятое, как добрались до УРа, как «расколошматили» засаду — по крайней мере в них ночью кто-то стрелял, — как, на счастье, на них наткнулся механизированный патруль. Потому и обернулись быстро. И что мирноделегаты отдыхают под теплым крылышком старшины Барабанова. И что старая коряга Чень «накапал» на Зацепина, Кощеева и даже на покойника Мотькина. Особенно на Кощеева.
— Черт с ним, — вяло отмахнулся Кощеев.
Он плотнее завернулся в солдатский бушлат, который одолжил на время сердобольный шофер с ЗИСа, и подумал: «Вот и привыкли уже: Мотькин — покойник…»
Автоматчики начали прочесывать лес и скалы и обнаружили труп в каменной россыпи. Младший лейтенант, переводчик, затянутый туго в скрипучие новые ремни, испуганно смотрел себе под ноги. Потом наклонился, потрогал веточкой раздавленную плоть, сковырнул что-то с погона.
— Фельдфебель. Надо же, — произнес он, потом встрепенулся, посмотрел на обступивших его людей и повторил: — Надо же…
Посмотрев на тугие шинельные спины солдат, штурмующих скалы, на торопливо скачущего вслед за ними Зацепина, Кощеев спустился на дорогу.
Некрасивый, злой сапер — погоны были скрыты под меховой безрукавкой — стоял возле женщины и наблюдал за солдатами и сержантом, которые разбирали стенку вокруг нее и раскладывали на плащ-палатке инструменты. Женщина была похожа на какого-то азиатского божка, высеченного из камня и раскрашенного блеклыми красками.
— Разминировать будете? — нерешительно спросил Кощеев.
— А что еще делать? — излишне громко сказал сапер. — Не любоваться же?
В Кощееве вспыхнула неприязнь к нему.
— На неизвлекаемость поставлена, — мстительно проговорил он.
— Без тебя разберемся! — разозлился сапер. — Шагом марш в укрытие!
Какой-то майор, должно быть, политработник, приказал всем укрыться за скалой.
— Где моя шинель? — спросил его Кощеев. — Я оставлял ее здесь…
— Так это ты? — почему-то поразился офицер и посмотрел на его ноги, обернутые портянками. — Найдется твоя шинель, пойдем, пойдем отсюда.
Кощеев нашел свои вещи и винтовку возле затоптанного костра, сгреб их в охапку и только после этого пошел в укрытие за ноздреватый зазубренный угол скалы. Здесь уже собрались люди. Курили, переговаривались. Кощеев вытащил из вещмешка бинокль и высунулся из-за скалы. Майор попросил у него бинокль, Кощеев, не глядя, отдал.