— Мы ж по очереди, Кешко. Чего взвився? Послухай, що кажу… Витэр якись звукы доносыть…
Они взобрались на дот, ежась от ветра. Здесь, наверху, почти не было слышно громыхания жести, но зато обнаружилось множество других звуков — от неясного шепота и бормотания до оглушительного свиста и воя. Глыбы бетона, торчащие прутья арматуры, щели, амбразуры, колючая проволока — все это вдруг обрело голоса…
— Жуть какая, — Кощеев поежился. — А я портянки не надел.
— Помовчи, Кешко.
Откуда-то сыпануло бетонной крошкой, пылью, затем пронеслась туча высушенной до звона листвы, дохнув бочечно-дубовым ароматом. Но вот из сонмища звуков выклюнулся один, совершенно особый, чуждый всей этой какофонии. Кощеев перестал дышать.
— Ось, чув? Як киркой по каменюке, — прошептал Поляница. — Чув?
— Сходим туда, хохол? На разведку?
— Нэ можно. Я на посту.
— Тогда я сам пойду.
— Ни, тоби тоже нэ можно… Во! Знов, як киркой…
Кощеев засмеялся:
— Это в твоем чайнике, хохол, как киркой наяривает. Беречь надо чайник, в ремонт сдавать, а ты не сдаешь. Не возьмут тебя бригадиром на гражданке. Какой же из тебя бригадир с худым дном?
Поляница шумно задышал.
— И евхрейтор слыхав: стучыть… Но вин каже, то витэр каменюками грае.
— Ладно, иди служи, хохол. Ефрейтор, наверное, уже по кочкам тебя несет. А я тут послушаю, а вдруг и вправду стучит?
— У тэбэ друзи е, Кешко? — Кощеев молчал. Хоть один на всем свити, е?
— А чего ты, хохол, в душу вдруг полез?
— Бо нэма у тэбэ друзив, Кешко.
Поляница ушел, а Кощеев сполз с верхушки дота и повис, уцепившись за металлическую рамку амбразуры. Он висел над свалкой битого кирпича и бетона, соображая, куда прыгнуть. Вроде бы вспомнил, где торчит штырь, а где бревно. Ухнул в темень и приземлился удачно. Минутой спустя уже бежал вниз по склону, рискуя сломать себе шею.
В низине он передохнул и, немного поблуждав, отыскал иву. Сел на искривленный у комля ствол и обратился в слух. Лес на сопке стонал и ревел. Ива обильно сыпала свою мелкую листву, которую умудрилась сохранить до такой поздней поры. В глубине ее ствола что-то скрипело и потрескивало. Кощеев вдруг почувствовал себя маленьким беспомощным существом, над которым ревет и бесится огромный непонятный мир, первозданная стихия, клокочущий океан, в котором все перемешалось — вода, воздух, люди, мысли…
Так и не дождавшись стука «кирки по каменюке», он полез к невидимому в темноте водораздельному ребру склона. И неожиданно напоролся на туго натянутую колючую проволоку. Но днем здесь не было никакой проволоки!
Отсасывая кровь из царапины на ладони («чтобы ржа внутрь не попала»), Кощеев настороженно прислушивался к завываниям ветра. Здесь ветер был особенно силен, и довольно трудно было удержаться на ногах. Кощеев совершенно замерз и поэтому долго не раздумывал. Держась обеими руками за металлический кол, нащупывал ногами упругую нить и переносил на нее всю тяжесть тела. Проволока разрывалась со звуком выстрела. Проделав проход, полез по щебнистой насыпи и свалился в окоп. И тотчас услышал громкий лай. Пес задыхался и захлебывался лаем на ветру. Кощеев испугался и полез на бруствер. Завыл-залаял фистулой еще один пес, и вдруг грянул собачий хор. Кощеев чудом нашел проход в проволочном заграждении и кувырком скатился в низину. Опомнился уже на «своей» сопке. Лежал без сил где-то на полпути к лагерю. Легкие саднило, воздуха не хватало. Собачий лай приближался. Пошарив руками вокруг себя, он нашел несколько увесистых холодных камней и запустил один навстречу лаю. На Кощеева обрушилось что-то лохматое и тяжелое. Падая, он наугад ударил камнем. Пес громко заскулил и свалился с него. Но другой рванул его за ворот шинели сзади, пытаясь добраться до шеи. Кощеев резко развернулся — пес отлетел. Удар в пустоту, пинок — собачня шарахнулась и вновь окружила — рычащая, лающая… Кощеев рванулся в одну сторону, затем в другую. Глотка пересохла от страха, он натужно сипел и бестолково молотил руками и ногами, непонятно откуда и силы брались. Потом он побежал, громко топая, и стая вновь припустила за ним. Самая отчаянная собачонка преследовала до самой казармы, хватая за ноги и заливаясь истошным лаем. Увидев дневального под керосиновым фонарем, Кощеев бросился к нему, рванул к себе винтовку.
— Дай шарахну!
Сонный Одуванчиков вцепился обеими руками в винтовку.
— Еще чего!
Кощеев схватил швабру, прислоненную к стене, и погнался за собакой. И столько в нем было яростной прыти, что ему удалось догнать и стукнуть собачонку по хребтине. Ручка швабры переломилась, и он запустил обломок вслед удалявшимся собачьим воплям.
В казарме он снял гимнастерку и штаны и с помощью Одуванчикова извел на себя несколько индивидуальных пакетов. Потом принялся пришивать полуоторванный ворот шинели, проклиная себя за идиотское приключение.
К утру ветер слегка ослабел. По низкому небу стремительно неслись глыбы туч и облаков. На утреннем осмотре солдаты стояли в мятых шинелях — только накануне вечером раскатали скатки.
Злой, невыспавшийся Посудин белил известью кирпичи ограждения появившейся за ночь аллеи. Вела она через весь лагерь от пищеблока к отхожему месту. «Шоссе имени Барабанова», — окрестил аллею Кощеев, как только продрал глаза. «Золотарный шлях», — определил рядовой Поляница. Но все признали, что дорожка с кирпичами по бокам — это то, чего недоставало лагерю военно-трофейной команды.
Старшина распределял людей на работы, когда послышался трескучий голосок трофейного мотоцикла. Поспешно закончив инструктаж, старшина побежал к шлагбауму, придерживая обеими руками полевую сумку, офицерский планшет, бинокль в чехле и большущий пистолет в новехонькой кожаной кобуре.
Зацепин поднял шлагбаум и, выкрикнув напряженным голосом «смирно», отдал честь. Рядом стоящий Поляница взял винтовку на караул.
Мотоцикл с люлькой, тяжело переваливаясь, въехал под шлагбаум. Прибыли трое: гвардии капитан Спицын, санинструктор Кошкина и мотоциклист-автоматчик Муртазов. Капитан Спицын — хрупкий и щуплый на вид интеллигент, раненый-перераненый, дважды контуженный, весь в орденах и медалях. Рассказывали, что при взятии хутора под Кенигсбергом он схватился врукопашную с тремя дюжинами эсэсовцев и положил их одного за другим. А санинструктор Кошкина вообще была знаменитой личностью не только в полку, но и в дивизии.
Старшина Барабанов доложил, как полагается, что происшествий за время отсутствия капитана не случилось, что по списку в команде числится столько-то, в строю присутствует столько-то, что больных нет, а арестованный — один.
Капитан слабо пожал крепкую ладонь старшины, потом посмотрел на Зацепина и протянул ему руку.
— Как служба, Зацепин?
— Нормально, товарищ гвардии капитан! — бодро ответил Зацепин. — Скукоты не бывает.
— Так точно, не бывает, — вежливо подтвердил старшина.
Капитан посмотрел на часы.
— Почему люди до сих пор не разведены по работам?
— Так ведь вас ждали, товарищ гвардии капитан… Как положено, значит…
— Что положено? Торчать без дела на плацу в ожидании начальства? Всем сейчас же за работу! К октябрьским УР[1] должен быть вычищен до последней гайки.
— К октябрьским никак не успеем, товарищ гвардии капитан. Народу не хватает, да и матчасть…
— Говоришь, не хватает, а сам арестовываешь? — И, не слушая объяснений старшины, приказал: — Давай сюда арестанта.
…Солдат и офицер сидели за столом, разглядывая друг друга. В казарме было тихо и пусто.
— В каких частях служил, рядовой Кощеев? — Спицын старался подавить в себе неприязнь к этому невзрачному человеку, на лице которого было написано — «разгильдяй».
«Разнос будет», — понял по глазам начальства Кощеев.
Слушая бесстрастный перечень командиров и номеров частей, Спицын подумал, что это все дальневосточные части, в которых он не имел счастья служить. В сорок первом Спицын рядовым пехотинцем драпал из-под Бреста почти до Волги, в сорок третьем уже лейтенантом прошел тот же путь в обратную сторону. Вглядываясь в лицо солдата, который, пожалуй, был даже старше его по возрасту, невольно попытался воскресить в себе ощущение солдатской поры: неизбывный страх не перед смертью, не перед тяготами военной и вообще армейской жизни, а перед постоянной возможностью по дурости или сгоряча нарушить приказ, устав, какой-нибудь неведомый армейский закон.