— Здесь не натирали.
— Разве? — он посмотрел себе под ноги, — А мне доложили: натирали. Придется наказывать.
Она засмеялась:
— Ладно, проверяльщик, иди. Потом со всеми давай на медосмотр. Насекомые водятся?
— Не водятся, — Кощеев тяжело вздохнул. Кто бы знал, как не хотелось уходить отсюда!
— Не вздыхай, пехота. Скоро по домам… — Она расстелила на столе накрахмаленную, без единого пятнышка, простыню, любовно разгладила руками. — Жену обнимешь, Детишки, наверное, ждут не дождутся.
— А как же. В форточку выглядывают.
— Вот и обрадуешь.
— А вам, извиняюсь, далеко ездить не надо? За радостью?
— Ты про что? — посуровела она.
— Да я так… Сейчас все в душу лезут, а я что, рыжий? Сам кому хошь залезу, попробуй вынуть.
Кошкина села на стул, вытащила из нагрудного кармана портсигар.
— Какой шустрый. Прямо в душу?
— Для таких, как я, ваша душа карболкой пахнет, — совсем осмелел Кощеев. — Духами — для других.
Закурили.
— Ишь, разговорился… Как зовут-то?
— Не все ли равно? Хоть какое будет имя, в толпе мой портрет не заметите.
— Вот смотрю я на тебя… Ведь ты немолоденький уже, самостоятельный, семейный, с тобой можно и об жизни поговорить. А с другими-то как? Чуть увидели бабу в военной форме, сразу на уме одно. И глазки сразу масленые, и слова скользкие. А ты о глупостях не подумаешь.
— Нет, о глупостях не подумаю, — согласился Кощеев. — Давно служите?
— С сорок третьего и все время на фронте… Научилась, слава Богу, насквозь мужика видеть. В бою трудно роль играть. В бою вы голые и прозрачные… Нравился один, скромный лейтенантик — сволочь оказался. Ненавидела другого, а вышло — хороший человек был. Да нужен-то ведь бабе не чин, не герой, не орел писаный, а просто-напросто хороший человек…
Выйдя из барака, он долго стоял и курил на ветру и думал о неземной красоте сержанта Кошкиной, о ее откровенных словах.
«Хороший человек… А где его взять? Ты бери, какие есть, пока не поздно». Себя он не считал хорошим человеком и, откровенно говоря, поэтому переживал, особенно по большим праздникам. Знал о себе: груб, неуч, страхолюдина, а в пьяном виде лезет в бочку.
Груз больших и малых грехов постоянно давил, не очень-то приятно было тащить его на себе. Откуда они только взялись, эти грехи и уродства, дьявол их дери? Неужели были заложены в семени? Ведь сколько помнил себя, вокруг — грязь, мат, дым коромыслом. Мать — всегда веселая, не просыхала от престольных «сабантуев» и «производственных успехов». Отцов было много, и черт знает, какой из них настоящий… С таким детством можно стать «хорошим человеком»?
— Нашел? — перед ним стоял старшина и накручивал ус.
— Еще нет. Говорил же, часу не хватит. Сколько натикало?
— Я тебе натикаю!
— В сопки ходить без винтовки не положено, а ефрейтор пирамиду не открывает. Говорит, потому что арестован…
— Ох, Кощеев!.. Значит, так. Даю еще полчаса. Не отыщешь головной убор… пеняй на себя. Все мои терпения кончились!
— А как насчет винтаря?
— Не могу я тебе доверить оружие. Не могу, и все тут! Недотепистый ты человек, рядовой Кощеев, несерьезный! Не приспособленный для военного дела. Нет в тебе никакой солидности.
— Без оружия в сопки не пойду. Не положено. Сколько вон на природе бродит всяких охламонов. Чиркнет ножичком пониже пупка, а мне даже напугать его нечем. И собачни полно без ошейников. Как увидят — безоружный арестант, да еще без пилотки, — загрызут…
— Стой здесь и жди. — Старшина круто развернулся и пошел в казарму.
Вскоре Кощеев увидел Посудина и Зацепина.
— Ты что, Кешка, совсем оборзел? — Зацепин широко раздувал ноздри. — Вместо того чтобы отдохнуть мосле ночи, нам с тобой нужно нянчиться!
— Это как… нянчиться? — не понял Кощеев.
— На ручках носить!
— Где умный, а где… — Посудин не закончил, махнул рукой.
— Понятно, славяне! — радостно воскликнул Кощеев. — Старшина сказал вам, что меня нужно сопровождать в сопки? Охрану выписал? Ну педагог! Макаренко!
Подошел заспанный Поляница.
— Хочу на Украйну.
— Еще один тронутый. — Зацепин отвернулся и стал смотреть на Одуванчикова, который неподвижно стоял с винтовкой возле шлагбаума.
— Ты же с Приморья, Богдан, — проговорил Посудин, ежась от ветра.
— Вот и хочу побачить. Родычи з Украйны. Хочу в настоящей хати пожиты. Кавунив поисты. Горилку попыть. Девахи на Украине задасти, грудасти, а хлопцив нэма. Повыбыли хлопцив…
Кощеев раздобрился вдруг, вытащил кисет, и начал всех угощать.
— Во сне задастых увидел, хохол?
Поляница не ответил.
— Так что будем делать? — сердито спросил Зацепин, сворачивая ювелирную козью ножку.
— Лучше давай про гражданку, начальник. И не ерепенься, — сказал Кощеев. — Человек я пропащий, биография моя хреновая. Так что воспитывать меня без толку. Давай про то, как мы вдруг станем гражданскими. Ты, например, что будешь делать?
— Надоел ты мне со своими баснями. — Зацепин прикурил от своей зажигалки и дал прикурить остальным.
Посудин затянулся и закашлял. Кощеев стукнул пару раз кулаком по его костлявой спине.
— Спасибо, — сказал Посудин. — Мы много разговаривали о гражданке… но едва ли кто задумывался, а возможно ли вот так вдруг сразу стать гражданским человеком? После трех, четырех, семи лет службы?
— Сдурел, студент? — возмутился Кощеев. — Выходит, надо всех нас тут еще выдерживать?
— Переход из одного состояния в другое — всегда ломка, Иннокентий, катаклизм, можно сказать. Вломимся мы в ту жизнь в армейской обуви, что-то раздавим, что-то нарушим… Понимаете?
— Непонятно, студент, — Зацепин посмотрел на него снизу вверх. — Тебе-то что волноваться? Демобилизуют — пойдешь доучиваться на юриста. Сколько осталось до специальности?
— Год.
— Вот видишь! Через год станешь милиционером или прокурором. Так чем плохи твои или мои кирзачи, если в них пойдем на гражданку? Ноги будут в тепле.
— На гражданке будэ гарно, — сказал Поляница. — Чого зря молоть? Вси хотят на гражданку. Вси!
— Одуванчик не хочет, — сказал Кощеев. — В училище желает или на сверхсрочную. Только нужно ему сначала решить бабский вопрос.
— И это важно, — сказал Посудин.
Кощеев подставил под ветер окурок — так он стряхивал пепел в полевых условиях.
— Армия, может быть, и вещь, но только если баба под боком. А по мне, хоть красавица начнет уговаривать на сверхсрочную — не соглашусь.
Все посмотрели на него, красавица и Кощеев — это звучало дико.
Посудин и Кощеев спускались по склону сопки, внимательно глядя себе под ноги.
— Ну и погодка. — Кощеев вынул из-за пазухи пилотку, плотно натянул на голову.
Посудил побледнел.
— Ты чего? — испугался Кощеев. — Тебе плохо? Студент!
— Са… самый настоящий… негодяй! Я тебя ненавижу, Кощеев! Ты… ты безалаберный, жуткий тип! Поворачивай назад! — Посудин скинул с плеча винтовку.
— Сдурел, студент? Осторожней с оружием! Осторожней, говорю!
— К чему эта комедия… с пилоткой?
— С пилоткой? — Кощеев снял пилотку, покрутил ее в руках, будто впервые увидел. — Так это Мотькина пилотка. Попросил на пока, чтоб не простудиться. Ему все равно — в тепле. А дождь пойдет — кастрюлей накроется.
— Не верю! Покажи метку.
Кощеев вывернул пилотку наизнанку.
— Гляди, студент. Думаешь, на понт тебя взял?
— Терпеть не могу блатных!
— Много ты понимаешь! Настоящих блатняг видел? Да где тебе. В институтах их не держат и в кинокартинах не показывают.
Метка была явно не Кощеева. Но и не Мотькина!
— Слушай! — закричал Посудин. — Долго ты будешь дурака валять? Я не верю ни одному твоему слову!.. Почему ты ее прятал за пазухой?!
— Ее?.. Сам подумай: разве узнал бы старшина, что я без пилотки? Узнал бы, если она у меня на голове?
— Одуванчиков стоит у шлагбаума, хотя ему положено спать два часа! Я занимаюсь самой настоящей ерундой!.. И все по твоей милости! Поймешь ли ты наконец, Кощеев?!