В первую зиму несколько «братьев» умерло от простудных болезней, трое убежали в улусы к местным инородцам. А отчаянного перса зашибли в чужой кладовке, где он с жадностью пожирал замороженные к рождеству пельмени. Кто мог подумать, что это человек, а не зверь грызет в потемках с таким хрустом, да еще сырые, невареные? Ну и приложились обушком…
Должно быть, Бурибек не рассчитывал, что мы протянем до зимы, иначе позаботился бы о теплой одежде и обуви для нас. Или разрешил бы Жаскану расходовать на это часть наших заработков, которые регулярно уплывали в степь по ямщицкой почте.
Несмотря на свой свирепый нрав и отчаянную изворотливость, я был, по-видимому, самым суеверным из «братьев» и самым трусливым, когда дело касалось потусторонних сил. Например, никак не мог отважиться пойти вместе со всеми на убийство колдуна, который не давал нам житья. Меня лупили всем скопом и пообещали зарезать в забое — это придало мне смелости, и мы пошли «на дело».
Колдуном был старик поскотник, приставленный к хлипким воротцам из жердей — открывал их и закрывал, следил, чтобы городская скотина не вырвалась в окружающие поля и огороды. О нем ходили слухи, что он каторжник-людоед и опасный оборотень и что русский бог пометил его клеймом для людоедов — большим волосатым горбом, как у верблюда. Он прикрывал своим уродливым телом чужой мир, полный сокровищ и еды, как щитом, который можно было прошибить только магическим оружием.
И вот по старой обрушенной штольне мы подобрались к границе, запертой колдуном. Нас было шестеро, самых живучих и удачливых, переживших страшную сибирскую зиму и намеревавшихся пережить и вторую. Из норы, заросшей густым бурьяном, мы видели глубокий извилистый овраг с топким ручьем, болотными зарослями, бревенчатым мостиком на коротких сваях… Проселочная дорога с глиняными наплывами взбиралась по противоположному склону оврага к покосившимся воротам поскотины с избенкой охранника возле них — это и было то самое логово колдуна. А далее простирались огороды чернецких окраин со смешными чучелами против птиц, добротными банями и отхожими «кибитками», а также тесовые и железные крыши домов, целая поросль труб, колодезных журавлей, шестов со скворечниками. И вовсе вдали под хмурым лиловым небом — три церковные «башки», откуда часто доносился колокольный звон…
Вокруг логова колдуна растекался слоистый дым, похожий на туман над лесным болотом. Небо все более грузнело, поэтому в берестяную трубу дым почти не просачивался — выползал из дыр, щелей и в открытую дверь.
— Если идет дым, значит, ОН там! — трясясь в страхе, прошептал я и получил подзатыльник от кого-то из старших «братьев»: еще мал рассуждать.
Мы вылезли из шахты и скатились к ручью, перебежали через мостик, полузатопленный мутной текучей водой. И одним махом поднялись к избенке, окружили ее со всех сторон. Мы шумно дышали, потея от страха, хотя вооружились заговоренными ножами и палками, а в руках Косоглазого Карима была сосновая доска, утыканная особыми гвоздями: на каждом — по девяносто девять магических бороздок, соответствующих количеству имен аллаха.
В дыму послышалась возня, затем — кашель. Косоглазый Карим зашептал молитву, намереваясь убежать, но самый смелый и дурной джигит по прозвищу Арбакеш крикнул в приоткрытую дверь:
— Эй! Букыр![7]
И отпрянул, шлепнулся, запнувшись обо что-то. Из шевелящейся сизой мути выглянула косматая голова. Она удивленно посмотрела на меня, оцепеневшего. Глаза колдуна были красные, воспаленные и слезились. Карим с размаха опустил доску на него, стараясь поразить горб, где, как известно, скрыты душа и сила людоеда. Доска с треском переломилась, а горбун, взмахнув руками, исчез.
Мы сгрудились у двери, не решаясь войти в дымное логово. Оттуда, из смрадной глубины, послышался плачущий голос:
— Ну что я вам сделал, ироды? Ну что? Никого никогда пальцем не тронул! Нашли кого клевать… Слабину почуяли, гады!
И он почему-то вышел к нам — гневный и скорбный. Кудлатая борода не могла скрыть худобы и бледности его лица. Нос картошкой, бурый от конопушек. Губы кривились, дрожали. В общем, уродливое воплощение всего страшного и чуждого. Сам ненавистный мир, в котором нас заставляют жить…
Увидев наши дикарские рожи (или ножи и палки в руках?), горбун не совладал с собой, бросился бежать. Арбакеш и Карим ему наперерез, отсекая путь в город, и он резко повернул к оврагу. Налетел на всем бегу на городьбу из березовых жердей. Они с треском выскочили из связок на кольях, и горбун покатился вниз по мокрой траве и глине наперегонки с жердями.
Мы догнали его у мостков. Он упал на колени, закричал, задыхаясь:
— Только сразу! Ножом!.. Чтоб без мук!..
— Что он вопит? — спросил Арбакеш.
По-русски понимали только я да еще немного Карим.
— Хочет, чтобы ножом его быстрей убили, — ответил я.
— Нельзя ножом, — решительно возразил Карим, он был самым набожным и умным среди «братьев» семейства. — Колдун что-то задумал. Стукнем ножом — а он превратится в козла или в камень…
И его принялись лупить палками по скользкому от крови горбу. И я ударил несколько раз. Горбун протяжно завыл и почему-то бросился не на кого-то, а на меня — ударил головой в живот и прыгнул в камыши.
Я вылез из ручья на бревна, залитые водой, начал смывать грязь с дырявых штанов и зипуна. Болотные заросли трещали, верхушки спелых тростников дружно вздрагивали. Слышались возбужденные голоса «братьев».
И тут мне пришло в голову, что я могу сбегать в город, пока «братья» гоняются за горбуном. Удачная мысль! Неужели я сам придумал? Я полез вверх по склону, хватаясь за траву и выступающие камни.
Мимо избы поскотника я проскочить не мог — ноги сами потащили к раскрытой настежь двери. Душа подсказывала, что это вовсе не колдун, не слуга джиннов. И я перешагнул порог русской кибитки. Полусумрак, запах сушеных трав, смолистых поленьев, вареной картошки. Дощатый стол и лавка с расстеленной овчиной будто плавали в дыму. Добрую половину пространства кибитки занимала кривобокая печь, сложенная из камня, в ней колыхалось вялое пламя. Из чугунка на плите расползался запах еды. Я бросился к печи, но наступил на книгу — должно быть, свалилась с лавки. И все мои мысли отшибло.
— О, аллах! — шептал я, вперившись в толстую растрепанную книгу. Она лежала обложкой вверх, блестя остатками тиснения «под золото». Один лишь вид бумаги, письменных принадлежностей вгонял меня, отпетого грешника, в дрожь. Моя кожа ощетинивалась волосками, мозг леденел.
Еще с колыбели мне внушали, что овладение грамотой губительно для нашего рода, что многие наши родственники горят в аду, расплачиваясь за ученость какого-то дальнего предка, да сотрет аллах его имя в памяти людей!
Боясь прикоснуться к книге, я поддел ее на нож и, придерживая с другой стороны березовой щепкой, засунул в печь. Страницы начали шевелиться, шелестеть, будто кто-то невидимый их листал. Они темнели и нехотя вспыхивали с краев. Я потрясенно смотрел на четкие строки, замысловатые цветные заставки… Ужас был в том, что я знал все эти буквы. Каждую в отдельности! И многие другие знал — арабские, индийские и что-то из латинских. И несколько китайских иероглифов, намалеванных на тюках караванов, проходящих через мое раннее детство… Родовой запрет сотворил со мной поразительную вещь: где бы я ни увидел письменный или печатный знак, он врубался в мою память намертво. Мой детский мозг с жадностью впитывал все запретное. И, конечно же, я запомнил знаки на обложке этой книги. Придет время, и я прочту их в своей памяти, ну а тогда, вырвавшись в смятении из «кибитки» горбуна, я побежал в запретный мир, забыв об опасностях, подстерегавших меня. Я даже забыл заглянуть в чугунок, что было, разумеется, непростительно для человека, испытывающего хронические муки голода.