Засекин передал мне вожжи и начал смотреться в карманное зеркальце. Мне стало смешно. Неужели хочет быть красивым? У него было сильно вытянутое лицо с провалившимися щеками. На лбу — две-три морщины, глубокие, как шрамы. И еще торчащие круглые уши.
— Меня тут каждая собака знает, — сказал Засекин и, надув щеку, поскреб ногтем засохший прыщ.
Потом начал приклеивать бороду, усы. Добавил черных волос к бровям и вискам, нахлобучил на голову крестьянский войлочный колпак и сразу изменился, стал деревенским мужичонкой с кудлатой волосней, которую расчесывают перед большими престольными праздниками, да и то пятерней. Меня заставил надеть черную рубашонку местных татар с полинялым узором на вороте и рукавах.
— Будешь изображать улусника. Понял? По-русски ты ни бум-бум. Если понадобится, можешь высказываться на своей природной тарабарщине. Помнишь что-нибудь?
— Помню, сказал я. — А что такое тарабарщина?
Он хмыкнул, потрепал меня за волосы.
— Это я так, по привычке. У меня много нехороших привычек, не обращай внимания. Без них-то я хороший, верно?
— Верно, дядь Фрол.
Мы ехали долго, то согрой[8], то тайгой, перекусили свежим хлебом с салом, не слезая с телеги. Я делал все, чтобы уйти из-под власти Черной молитвы и прежней веры вообще, поэтому ел даже сало. Оно мне было противно, и я старался меньше жевать, а больше глотать. Засекин удивился:
— Здорово мечешь, Феохарий! Сальцо, должно быть, твое любимое лакомство? Буду знать.
Лошадь была резвая, ухоженная, с удовольствием брала крупной рысью даже при малейшем намеке вожжой по тугому крупу. Верховая скотинка — под седлом она была даже лучше, чем в оглоблях с хомутом. Лошадей Засекин любил и мог часами смотреть на них в конюшне или в загородке, на лугу.
Я хотел спросить, куда же мы несемся спозаранку, на кого будет охота, но только малые дети спрашивают прямо в лоб. Самостоятельный паря-джигит заведет разговор как-то иначе. И я принялся рассуждать о большом урожае рябины. И на самом деле, повсюду встречались завеси из тучных рубиновых гроздьев среди хмурой зелени.
— Когда назад поедем, надо побольше наломать рябины да калины, — сказал я, подражая мужицким разговорам. — В пирогах хорошо пойдет зимой, да в настойках разных — брательник мой в этом знает толк. — И тут я не удержался от позорной детскости, забылся немного: — Погляньте, дядя Фрол, какая крупная! Отчего тут такая?
— Потому что эта местность называется — Рябиновая гарь.
Я хмыкнул или фыркнул, считая, что он меня дурачит.
— Не согласен, Феохарюшка? Отчего? Сделай милость, объясни.
— Ну как жеть, дядь Фрол? По-вашему выходит, назовем местность как нам хочется, и все по названью в ней будет? Вот если бы назвали не Рябиновая, а Ржаная, то в ней бы рожь уродилась хорошая?
— А почему бы и нет?
— Да нет же, однако! Много рябины — вот и назвали Рябиновой.
— А гарь откуда?
— Не знаю. Может, что-нибудь сгорело.
Опять началась согра, поросшая тонкими длинными осинами. Их желтые листочки уже сеялись в грязь, размолотую колесами и ногами пешеходов.
— Листок ложится лицом кверху, — мимоходом заметил Засекин. — Верная примета: крепкая будет зима. Так что, Феохарий, подшивай пимы, на задники материала не жалей. В этом году пятки будут примерзать. Да и рябины много — тоже к ранним морозам. Ну а что сгорело? В этих-то болотах? Ты протри глаза, посмотри вокруг — мокротища!
Я понял, что он испытывает меня «на изворотливость мозги». В нашем опасном деле без такой ловкости никак нельзя. И я успокоился, а то чуть было не затрещал его авторитет. Вообще-то, он все время заставлял меня напрягаться, подзадоривал какой-нибудь обидной байкой или язвительными смешками.
— На взгорке изба стояла, вот ее и подпалили.
— Думай, думай, Феохарий. Какая, к черту, изба на болоте? Кто тут будет жить среди комарья и без пашни? Без огорода?
Я поднапрягся.
— А если золотишко тут сыскали? То жильцы сразу понаедут.
— Да если бы наживой пахнуло, тут был бы такой поселок! Город ведь близко, и до больших дорог и рек рукой подать.
Мне было интересно и увлекательно «шевелить мозгой». Находишь удачную мысль, объяснение чему-то непонятному — и радость тебя наполняет, будто съел горсть изюму.
— Кумекай, Феохарий. Гарь!
— Лес сгорел! — догадался я.
— Какой же лес на болоте? Осина? Попробуй сделай пожар из осины. Замучаешься спички жечь!
— Да? Ну, тогда, тогда… — Я зажмурился, пытаясь представить, что же горело в этой мокроте. Ну, что?! — Тогда получается, не было тут болота, когда горело! Может, потом появилось?
Засекин посмеивался.
— Вот те на! То лес, то болото. Как сие понимать? Объяснись.
Если бы я брякнул что-нибудь вовсе глупое, он бы расхохотался, обозвал как-нибудь, а тут просто улыбается. Это меня здорово обнадежило, и я опять поднапрягся, собрал весь свой жизненный опыт. Вспомнил о болотах вокруг Чернецкого рудника. Там тоже извели весь лес, а говорили — были лучшие в губернии ягодные поляны.
— Сначала были деревья, которые хорошо горят, — сказал я почти уверенно. — Они сгорели, появилось болото.
— Долго же ты из себя выдавливаешь, Феохарий. Пропадешь. Быстрей надо думать, быстрей! — Он подстегнул лошадь, и она понеслась чуть ли не галопом. — А насчет леса и болота все верно. Как и в человеческой жизни; где нет крепких стоячих людей, там обязательно грязь, чахлая растительность. Здесь-то раньше какой был лес — одно загляденье — кедровый! Да помешал одному дурню. Почему сжег — никто не знает. Сгноили поджигальщика на каторге, а болото в память о нем осталось, о его беспутной жизни. Ты запоминай, клади такие кирпичики в свой черепок. Фундамент будет на всю жизнь, ну, опора под избу…
За разговорами мы проскочили лесной перекресток; пришлось возвращаться. Из болот, леса, скал протянулись черные дорожки, наполненные грязью, вливаясь в проселочный путь, подкрепленный гатью из хвороста и легких бревен. Возле груды камней, торчавших из болотной грязи, были видны следы костров и россыпи конских яблок, осколки бутылочного стекла. Тут и остановились. Засекин послал меня «пошуровать» в болоте, а сам принялся распрягать.
— У тебя глаз молодой, острый, прикинь, где могли утопить нечто, похожее на тяжелый мешок, да так, чтобы никто не нашел. Заторопились, к примеру, мужики, понадобилось быстро спрятать тяжкий груз — а тут вокруг грязи, хоть захлебнись.
Я был польщен доверием. Правда, лезть в холодную согру не хотелось: по укромным местам еще ледок ночной не растаял, был он тонкий и острый, как бритва.
— А что в мешке-то? — спросил я, раздеваясь донага.
— Ключ, Феохарюшка, ключ ко всему нашему делу. Выловим его — и считай, охота прошла удачно.
Хоть и мудрено толкует, но как интересно! У меня дух захватывало от волнительных предчувствий! Этим ключом откроем какой-то секретный амбар или овин, кладовку в таежной глуши, а там лежит что-то особенное, невиданное, ну, даже не представить себе!
Я со всем усердием принялся месить грязь, то и дело проваливаясь в корчажки по грудь, а то и с головой. На камнях уже трещал костер, слышно было, как лошадь хрумкает овес в торбе-наморднике. Потом появилась ватага оборванных, обросших таежников с котомками и палками. И с ними — трое верховых казаков. Я засмотрелся на всадников: вот джигиты так джигиты! С шашками, с яркими лампасами на штанах. И винтовки не прячут. Я вылез на сушу, присел у костра — будто совсем замерз, а на самом деле, чтобы посмотреть на казаков поближе.