Над болотом, сопротивляясь ветру, ходила кругами хищная птица. Пахло ружейным маслом.
— Что-то собачек не видать, — пробормотал Кощеев и вылез из траншеи. — Ты здесь поищи, а я там… Может, занесло головной убор на верхотуру.
Кощеев ушел довольно далеко от траншеи, когда наткнулся на разгромленную батарею японских орудий среднего калибра. Артпозиции вместе с техникой были засыпаны мусором и пластами маскировочного дерна. Земля вокруг пропиталась бурой маслянистой жидкостью. На каждом шагу торчали поржавевшие стволы, станины, тележные колеса, корзины, ящики, обрывки циновок, куски проволоки и вощеной бумаги.
«Интересно, сначала проволоку кто-то натянул, потом убрал. Разгрызи, Кеша, этот орешек, может, сразу человеком станешь».
Поднявшись к скалам, осмотрел развалины двух дотов. Трупы здесь были убраны или растащены псами, бетонные плиты густо разукрашены птичьим пометом. Кое-где в выщербинах Кощеев обнаружил засохшие крошки хлеба и зерна чумизы.
Он увидел, что Посудин подает какие-то знаки, и побежал к нему. Нога провалилась между спиц тележного колеса — такими колесами были снабжены японские орудия, — и он упал. Лежа, разглядел хорошо замаскированную амбразуру, невидимую с высоты человеческого роста. Куча земли, а у ее основания — эта амбразура с вывороченным из нутра механизмом заслонки и искореженной амбразурной рамкой.
Он подполз к амбразуре на коленях. Из черной дыры несло теплом. Тепло истекало почти зримо, и вместе с ним — тревожные запахи.
Подбежал Посудин, шумно дыша. Увидев амбразуру, проглотил сорвавшиеся было с уст слова. Но его беспокоила больше не амбразура, он показал рукой на груду камней, за которыми только что укрывались, Кощеев увидел пять-шесть разношерстных грязных собак. Ветер шевелил их шерсть, пробивая в ней светлые воронки.
Кощеев погрозил им кулаком. Потом вытащил из нагрудного кармана гимнастерки коробок спичек и тощую стопку газетной бумаги, нарезанной для курева. Истратив драгоценную спичку, поджег бумагу и заглянул в амбразуру: груда разбитого железа в окалине и саже, бетонный пол, усеянный щебнем и стреляными гильзами, стальная дверь. На штыре, торчащем из стены, — помятая японская каска…
Бумага догорела до пальцев. Кощеев едва не взвыл от боли.
— Что там? — шепотом спросил Посудин.
— Огнеметом, наверное, прополоскали. Или бензинчиком выкуривали славяне. Пусто. Но есть какая-то дверь. — Он с силой втянул в себя воздух. — Чуешь? Вроде казармой несет?
— Ты туда не полезешь, — решительно заявил Погудим. — Теперь не война. Теперь запрещено… Сам знаешь. То мина-ловушка… В таких-то вот дырах. То еда отравленная…
— Любишь ты поговорить, студент. Отомкни-ка штык, говорю. Полезет собачня, без штыка справишься. А может, и не полезет.
— Глупый, бессмысленный риск! — Посудин повысил голос. — Ты, наверное, думаешь, что геройский поступок совершишь? Ты сильно заблуждаешься, Иннокентий.
— И без штыка полезу, — угрожающе произнес Кощеев. — Потом всю жизнь будешь маяться и таскать на мою могилку цветочки. — Он опять заглянул в дыру. — Тьма египетская!
— Ничего ты не понял в жизни, Иннокентий, в ее законах не пытаешься разобраться… Не героизм это, а сумасбродство.
Кощеев собирал вокруг себя все, что могло гореть, сооружая факел.
— Пусть сумасбродство. Это мое личное дело.
— Вот именно! — воскликнул Посудин, и Кощеев закрыл ему рот грязной ладонью. — Пусти… Вот именно, твое личное дело! Никогда в истории человечества выдающийся поступок, совершенный сугубо в личных целях, не получал статус героического поступка. Запомни и впредь. Мореходы, ученые, воины, землепроходцы… совершали героические деяния по заказу государства. А ты прешь на рожон явно в личных, эгоистических интересах, вопреки запрету старшины Барабанова…
— Теоретик! — бросил презрительно Кощеев и полез в амбразуру.
С хрипом и стоном продавил свое тело в узкую дыру. Из темноты вынырнула его рука. Посудин вложил в нее факел.
— Штык! — послышался нетерпеливый шепот.
Посудин снял с винтовки граненый начищенный штык, но, подумав, просунул в темноту винтовку прикладом вперед.