Парамон опять начал что-то кричать, и невероятная пьяная мудрость бати ушла как бы в песок. Но у меня в голове засело: перехоронить Засекина! Он же хотел лежать на варнацком кряже!
Я разволновался, и мне стало жарко. Но я же сам не смогу вырыть гроб — я боюсь покойников! А взрослые не помогут… Ведь это хуже воровства и разбоя…
Перед тем как выпроводить расшумевшихся мужиков за порог, вдова раздала оставшиеся вещи Засекина, как велит обычай. Мне досталась тонкая потрепанная книжица про сыщиков, обернутая в старую газетку. Как ни пьян был батя, а помнил, что я делаю с книгами, — отобрал, засунул себе за пояс.
Я отвел его домой и побежал на рудник. Это в пяти верстах от города, за овражной поскотиной.
В рабочем поселке прибавилось бараков, сараев, но старый рудничный двор, поселковая площадь, по-прежнему был завалей всякой всячиной: ящиками, бочками, глыбами породы, штабелями бревен, искореженным железом. Мокрый снег пришлепнул все это сверху, но не смог спрятать, поэтому поселковый пейзаж стал еще неприглядней.
Я заметил, что новые бараки были сколочены из досок — это как же в них зимой жить? Старые, из бревен, и то промерзали насквозь.
Из барака с сорванной дверью выглядывали ребятишки — грязные, молчаливые.
— Чего испугались?
Оказывается, задушили щенка и ждали, когда им за это влетит. Щенка уже раздуло, его рыжая шерстка была скользкая и холодная.
— Надо похоронить, — сказал я, но малыши смотрели на меня тупо и обреченно. Должно быть, щенок принадлежал какому-то начальнику.
Я отнес щенка за хвост в ближайшую яму и начал сталкивать ногами размокшую глину. Вспомнил: эту яму я вырыл два с лишним года назад, когда хотел пересадить из тайги кедровое дерево с шишками. Я даже подыскал дерево, вывороченное с корнями во время урагана. Но «старший брат» Жаскан запретил делать то, за что денег не дают, и послал меня чистить конторский нужник — все дополнительный заработок.
Я прошел в родной «татарский» барак. Он стал еще приземистей и дряхлей, в нем по-прежнему было сумрачно и пахло кислятиной. В одном из отгороженных для семейных углов протяжно кричала женщина.
— Рожает, что ли? — спросил я двух суетившихся женщин, по виду повитух.
— Тебе чо тут надо? А ну, пошел прочь! — закричали они.
Я проскочил дальше, в «свой» угол. Все те же двухэтажные скрипучие нары, заваленные тряпьем и соломой. Вспомнились предрассветные протяжные крики артельщика, исполнявшего и обязанности муллы.
Взрослые сталкивали нас, сонных, на холодный земляной пол и гнали, как баранов, на омовение перед молитвой…
На «моем» месте лежал человек — нога на ногу, и пьяно разговаривал сам с собой. Голос сиплый, вроде бы знакомый.
— Ты кто? — спросил я и узнал Жаскана.
Он привстал на локтях — и его щеки упали на плечи.
— Артыкджан? — обрадовался он. — Вернулся? Слава аллаху!
— Да нет, просто шел мимо…
Жаскан тут же, без перехода, начал ругаться. Ну да, я же был для них отрезанный ломоть, перебежчик, предатель, вероотступник. Мне нужно было дождаться «братьев» с работы, но Жаскан схватился за нож, ведь кличка его — Бешеный трехлеток. Я бросился бежать, но с верхних нар на меня свалился еще один бездельник, такой же, как Жаскан, «артельщик». Они заломили мне руки, затащили на нары.
Истошно вопила женщина, громыхали пустые ведра и тазы — таким образом прогоняли злых духов, чтобы они не мешали рожать. Жаскан, тяжело дыша, расстегивал свои штаны.
— Чего вам надо? — хрипел я.
— Будешь кричать — зарежем, — сказал второй «артельщик».
— Не надо бояться, — задыхался Жаскан, сдирая с меня одежду. — Будет не больно, клянусь аллахом. Будет хорошо.
Нож был приставлен к моему горлу, и я боялся шевельнуться или закричать. Но они хотели надругаться надо мной! И слово «бача» витало в воздухе. Видал я их в Каттарабате и в степи: пухлые, липкие, с подведенными бровями, они плясали и пели в кругу мужчин, главным образом, кривлялись и дурачились. «Постельные джигиты» — называли их. Так дотянулась до меня Черная молитва? Господи, русский боженька, помоги!
Но не упали небеса вместе с крышей и потолком, не прибили, не задавили насильников, поэтому я уже не боялся ножа, согласился быть зарезанным. Резко стукнул затылком в подбородок «артельщика» — и он с диким воплем свалился с нар (позже я узнал, что он откусил кончик языка, и получил прозвище Длинный язык). И тут же я изо всех сил двинул ногами наугад — попал Жаскану, кажется, в низ живота. С нар он не упал, но скорчился и застонал.