Надо было добить их обоих, но никак не мог найти нож, упавший в тряпье и солому. Послышались посторонние голоса, и я, поддернув штаны, вылез в окно-отдушину и побежал. Кровь текла по горлу и ключицам, смачивая нижнюю рубашку. Я схватил пригоршню снежного месива, приложил к ране, унял холодом боль и жжение. Потом пощупал пальцами — нет, не дырка в горле, просто содрана кожа. Значит, русский боженька помог, оборонил! Я обрадовался и, выкрикивая «Отче наш», припустил по дороге, разбрызгивая грязь и снег.
Рабочий день уже закончился, и на дороге появились подводы с рабочими ближнего к поселку разреза, а затем и с «подземными жителями», которые долбили уголь в забоях.
Я стоял на обочине и вглядывался в лица. Сумерки только подступили, но лица как во тьме были одинаковы: хмурые, грязные, заросшие щетиной или бородой.
— Эй, паря, — крикнул кто-то. — Ты же в кровянке!
Я не ответил, лишь махнул рукой — катись, мол, и без сопливых понятно. С трудом узнал Арбакеша в тощем и долговязом шахтере, он был вместо кучера на бричке, переполненной людьми. На голове у него — сочащийся черной влагой треух. Потом разглядел Карима и Немого на той же телеге.
— Чего тебе, предатель? — спросил Арбакеш.
— Дело есть.
Он передал вожжи русскому парню, и трое бывших «братьев» окружили меня.
— А где Мундыз, Ли-китаец, Турды-Ишакчи? — спросил я.
— Зимой умерли. Болели, — спокойно ответил Арбакеш, разглядывая рану у меня на горле. — А тебя кто резал?
— Жаскан.
— А почему не дорезал?
Я рассказал. Они посмеялись, сказали, что отец Бурибек разрешил ему жениться и разрешил взять денег из семейного казана — для тоя и калыма. Теперь ищут невесту: чтоб была мусульманка, красивая, не больная и богатая. Если не найдут — придется ехать в степь и там искать.
— Ну, к тому времени у него заживет, — сказал я.
— Конечно, заживет, — согласился Косой Карим.
— Так какое к нам дело, предатель, говори, — Арбакеш сплюнул мне под ноги.
— Не надо называть меня так, — сказал я с угрозой. — Понял?
— А как? — взъелся Арбакеш.
— Пусть сначала скажет, — придержал его Карим, а Немой стукнул Арбакеша плечом, замычал в поддержку Карима.
Я постарался понятней объяснить, что нужно перехоронить хорошего человека в связи с его желанием. Они раздумывали, отлично зная, что я не в ладах с покойниками. А Немой и Арбакеш научились обшаривать гробы, выставленные в рабочей поселковой церквушке для отпевания: снимали с трупов кольца и серьги, обувь…
— А ведь тоже пригожусь когда-нибудь, — сказал я, — сделаю для вас что-нибудь такое, чего вы но сможете.
Они пошептались.
— Хоп, — сказал Арбакеш, — поклянись, что поможешь, когда у нас будет дело в городе.
Я поклялся двумя клятвами — христианской, из Библии, и мусульманской, из Корана.
Ночью разыгралась настоящая зимняя пурга, снег валил крупными хлопьями с разных сторон, только не сверху. Я пробирался сквозь непогоду, толкая впереди себя ручную тележку на двух колесах. Крепостное кладбище было на верхотуре, между старым рвом и каменной стеной, и когда я полез вверх, то источенные тяжкими испытаниями подошвы моих башмаков скользили и тащили меня назад вместе с тележкой. Я взмок, несмотря на плохую одежонку, и некогда мне было думать о страхах. И слава богу, иначе, не знаю, дошел бы я до места.
Бывшие братья уже ждали с лопатами и керосиновым фонарем — Немой держал его под полой зипуна, и поэтому лицо Немого, подсвеченное с подбородка, было жутким. А тут еще завывания ветра — будто голоса покойников…
— Господи, спаси мя, — перекрестился я. — Ну, что вы стоите?! Еще не копали?
— Не знаем, какую раскапывать, — нервно проговорил Арбакеш.
— Ты сказал в конце, у ямы, а там их много.
— Надо самую мягкую! — испугался я.
— Они все самые мягкие.
Трясясь и стуча зубами, я пошел следом за ними. Арбакеш злился и ругался по-русски, не боясь мертвых. Ну да, ведь это были русские мертвые, не мусульмане, и можно было их ругать — по каким-то родовым обычаям кишлака, из которого выкинули Арбакеша в грешный мир…
Немой подносил керосинку то к одному холмику, то к другому, а я пытался угадать, под которым из них Засекин. Я различал буквы и цифры, намалеванные черной краской на православных крестах, и в отчаянии мне казалось, что все они — про Засекина. Я зарыдал без слез, Арбакеш ударил меня кулаком по лицу, приводя в чувство.
— Давай скорей!