Кощеев ворочался без сна, перемалывая солому в тюфяке. Мозг и тело требовали отдыха — компенсацию за тревоги дня и бессонную ночь. Но не давала покоя мысль о подземном бункере, нежданном богатстве, приплывшем ему в руки. В силу фатальной испорченности он и не подумал доложить о подземном убежище. Он еще там, в бункере, подумал совершенно о другом…
Он яростно мечтал о Кошкиной, представлял ее то полураздетой, то совершенно раздетой и неизменно счастливой в его крепких объятиях. Она была для него чудом и… страхом. В общем-то любая женщина сейчас для него была и чудом заморским, и страшилищем несусветным. Не знал он этого племени, не отведал за свои двадцать шесть лет ни любви, ни ласки какого-нибудь слабого, хрупкого существа, способного писать нежные письма. Борясь с тяжестью в себе, решил окончательно: «Не выйдет — запишем в неудачный эксперимент. Выйдет — запишем в удачный. И поставим первую галочку. Дожить бы до гражданки, а там! Мать моя мачеха! Танцплощадки, рестораны, производственные отношения! Сколько крупных и мелких галочек поставить можно!»
Он оделся, подошел к дневальному. Тот поспешно спрятал книгу.
— Как называется? — спросил Кощеев.
— «Том Сойер», — дневальный смотрел на него испуганно.
— Ничего, полезная для караульной и внутренней службы книга. Не заснешь. — Затем строго добавил: — Если меня долго не будет, шума не поднимай. А старшина спросит, скажи, желудком мается, сочка не слазит.
Дневальный был из молодых солдат, стариков уважал. Кощеев в его глазах был личностью.
— Скажу, — пообещал он. — А ты куда?
Кощеев не ответил, вышел из казармы. Ветер нагнал зимнего холода и почти утих. С неба сыпала редкая твердая крупа, щекоча лицо. Кощеев сделал несколько кругов вокруг медпункта, в котором красновато светилось окно, чем-то занавешенное. Потом решительно шагнул на крыльцо. Дверь оказалась незапертой. Он вошел и остановился у порога. За столом, накрытым простыней, сидели старшина, замкомвзвода Еремеев и Кошкина. Их лица были хорошо освещены огоньком свечи, как и разрисованные длинные картонки игральных китайских карг.
— Вечер добрый! — свирепо сказал Кощеев.
Кошкина посмотрела на него с удивлением. Широкое ее лицо показалось ему таким родным, что в груди у него сладко и больно заныло.
Старший сержант Еремеев, рослый спортсмен в броне тугих мышц, убрал со стола бутылку. Старшина грузно повернулся на стуле — четкий силуэт с нелепо горчащим усом, через который проникал яркий язычок спичи.
— А, это ты, — миролюбиво произнес он. — Что тебе, рядовой Кощеев?
— У меня раны открылись.
— Какие еще раны? — возмущенно спросил Еремеев.
Старшина занял прежнее положение за столом.
— Перевяжи его раны, товарищ санинструктор.
— При всех раздеваться не буду, — сказал Кощеев.
Кошкина хмыкнула. Начальство, чертыхаясь, вылезло из-за стола. Накинув на плечи шинели, ушли, по старшина тут же вернулся.
— Через восемь минут чтоб был на месте, боец Кощеев. Проверю!
— Можно, я буду через семь минут?
Старшина подарил Кощееву испепеляющий взгляд и вышел, тщательно закрыв дверь.
— Ну, что там у тебя? — Кошкина сидела, облокотись на стол. — Знаю я твои раны, Кощеев. Ну?
Он без спросу подсел к столу. Теперь она была совсем близко. Большая, теплая. На щеке, обращенной к нему, — неровный румянец, похожий очертаниями на Африканский материк. Ворот гимнастерки расстегнут, белое горло обнажилось.
— Дело есть, — он отвел взгляд от расстегнутого ворота.
— Может, завтра о твоем деле? Да и какие могут быть дела ночью?
Он рассказал о бункере, мимолетно ощутив при этом неприятное чувство, будто терял что-то ценное из личного имущества.
— Интересно… — протянула она. — Ты предлагаешь мне пойти туда? Сейчас?
— Завтра уже ничего не будет… Барахло вынут, а бункер взорвут, как полагается.
— Что у тебя на уме, Кощеев?
— Не трону, не бойсь. Так пойдешь? — он пристально посмотрел ей в глаза.
— И тряпки есть? Не врешь?
— Тряпок больше всего. Как в самурайском магазине. — Кощеев даже не моргнул. — И шелка. И вроде панбархат с креп-жоржетом имеется.
Она засмеялась:
— И новые галоши?
— Галоши не видел, а шлепанцев — завались, и все фабричные, ненадеванные.
— Как в сказке, даже шлепанцы есть. Замок Кощея, а посреди кровать?
— Кроватей не приметил. — Кощеев увидел, что она издевается над ним, и настроение у него сразу испортилось.