Наперебой посыпались реплики про «сачков». Конечно же, вспомнили известных в дивизии козлов отпущения — писарей, каптеров и начпродов.
Через час-полтора Мотькин вернулся.
— Значит, так, товарищи красноармейцы, — подражая Барабанову, произнес он. — В штабе списки на демобилизацию готовят. К октябрьским точно — по домам.
Его тут же окружили, усадили на сухое и мягкое, вставили в зубы маньчжурскую сигаретку, поднесли зажженные спички и зажигалки.
— Не тяни, Лексей! — простонал тракторист.
— Значит, так, — Мотькин прокашлялся, посмотрел на игривый дымок от сигареты. — Стало быть, согласно указу от сентября месяца демобилизуется вторая очередь. Пункт первый: имеющие законченное высшее, средне-техническое и среднее сельхозобразование.
— Про меня… — прошептал тракторист, скривившись в странной улыбке. — Сельхоз — это я, славяне…
— У меня горный техникум. — Зацепин нервничал. — Первый курс. Слушай, Мотькин…
Писарь покачал головой:
— Если первый, значит, сиди и не брыкайся. Был бы второй — тогда другое дело. — Он прокашлялся опять и продолжал важно: — Пункт второй: работавшие до призыва учителями…
Все молчали. Кощеев покрутил головой:
— Учителей нет. Давай дальше.
Мотькин посмотрел на Посудина.
— Пункт третий, студенты всех высших учзаведений. Даже заочники.
Посудин снял зачем-то пилотку со своей маленькой головенки, шумно вздохнул, чтобы унять подступившие слезы…
— Пункт четвертый: получившие по три и более ранений. — Все продолжали молчать. Мотькин добавил: — У Барабанова более трех ранений.
— Иди ты! — удивился кто-то.
— Пункт пятый! — Голос Мотькина зазвенел. — Призванные на военную службу в тридцать восьмом году и раньше. И кто непрерывно в Красной Армии семь и больше лет… — И, не сдержавшись, швырнул сигарету на землю, вскочил, закричал: — Конец, славяне! Еду домой! Ур-ра!
Он подскочил к Кощееву, ударил его кулаком в грудь.
— Кощей! И твои семь лет кончились. Подохнуть можно! Бормотуха! Самогонка! Бабца пощупаем! А?
— У меня шесть… с половиной, — тоскливо протянул Кощеев.
— А раны? Ты же воевал, кровь, поди, пролил не раз?
— И ран нет.
— Может, образование… учился где?..
— Не в том заведении, Леха.
— Значит, жди третьей очереди. Тоже недолго осталось.
— Вот и жду, когда рак на горе свистнет.
Зацепин обнял за плечи Кощеева, голос его был бодр.
— Не сопливься, Кощей. Я тоже не вышел рылом. И Одуванчиков.
— Одуванчиков в офицерскую школу рапорт подал. — Мотькин посмотрел на Одуванчикова, изобразив на лице сострадание.
— Подал, — с вызовом ответил Одуванчиков. — А ты только сейчас узнал?
Конечно, было не до сбора металлолома. Солдаты потянулись в лагерь. Сержанты и не думали их останавливать. У пищеблока сам собой возник митинг…
Кощеев обошел задворками лагерь и отправился к бункеру. К «своему» бункеру. К «дворцу Кощея». Но издали увидел людей на сопке. Догадался: саперы.
Те, что прикатили на джипе с начальством. Он сел на камень и стал ждать. Наконец прогромыхал утробный взрыв. Представил, как из внутренностей сопки вылезают бетонные кишки…
Кощеев хотел закурить, но тут же забыл об этом и поплелся в лагерь, чувствуя ослабевшим вдруг телом плотность воздуха, тяжесть шинели и вообще жизни.
У медпункта увидел Кошкину, румяную, оживленную.
— Где ты пропадаешь, Кеша? — голос громкий, неестественный. — Все тебя ищут, спрашивают… Всем вдруг стал нужен.
— И тебе?
— И мне. — Она затащила его за рукав в раскрытую дверь, усадила на стул. Ну почему ты такой? Как будто с изолятора.
— Говори, Фрося…
Ей вдруг стало невыносимо трудно говорить.
— Понимаешь, приехал человек… с которым… которого… В общем, у нас с ним… Если он узнает… Я не хочу его потерять! Теперь не хочу.
— А раньше?
— Семья его погибла в оккупацию. Искали, и вот… сообщили точно. Он пережил, переболел и приехал мне сказать, что…
Кощеев с ужасом смотрел на нее.
— А я?.. А я, Фрося?!
— Кешенька, милый… Ну как же ты можешь так спрашивать? Я тоже могу — а обо мне подумал? Ведь могло и не быть ничего…
— Кончилась лафа! Почему сразу все, в одну минутку?.. — Кощеев встал. — Этот самый майор, что приехал?
— Постарайся понять… Ведь не можешь ты жить по-нормальному. Непутевым да невезучим уродился. А с милым рай и в шалаше — не моя любимая сказка.
— Я все смог бы… для тебя… А ты не поняла, — Кощеев смотрел в оконце. — Была бы у тебя красивая жизнь с музыкой… На все пошел бы, но ты бы не нуждалась.