— Что же ты опять, рядовой Кощеев? — Старшина вытащил его из щели, посветил в лицо фонариком, поперхнулся. — Ну ладно. Ужин, вечерняя поверка, а тебя все нет. Непорядок.
Он вел его бережно, как больного.
— Крепись, Кеша. Не вались с копылков-то. Доживешь и ты до своего праздника. — Перед тем как пойти в казарму, подтолкнул к умывальнику: — Ополосни лицо.
Утром майор перекинулся двумя словами с Кощеевым, но разговаривать с ним не захотел. Да и о чем бы они говорили?
Уехала с майором и Кошкина. Попрощалась издали со всеми, помахала рукой.
Мотькин обиженно сплюнул:
— Хоть бы в щечку чмокнула. Фифа. Гигиена Ивановна. А? Кеш?
— Брось, Мотькин. — Кощеев хмуро взглянул на него. — Ты ведь тоже теплой жизни ищешь?
Часть II
Самурайские хитрости
— Важное дело, видать, непростое у них, — рассуждал старшина, — если политический деятель по сопкам как козел скачет. Приказано оберегать их от диверсантов и смертников. Вот и оберегай их, ефрейтор Зацепин. Походи с ними по местности с недельку. Командовать — не командуй, но гляди, чтобы на рожон не лезли. Даю тебе на помощь двух бойцов — Мотькина и Кощеева. Разговор у них с делегатами получается. Больно понравились они мирноделегатам.
Польщенный Мотькин хохотнул:
— Понравились, как лапоть дворняге. Чем больнее пинает, тем любовь горячее. Я ж тогда деда носом о гаечный ключ пошоркал, чтоб, значит, не шебутился.
Зацепин перестал улыбаться.
— А вдруг он зло на тебя затаил? Вдруг хочет заманить тебя в тихое место и кокнуть без зрителей? Мы же не знаем, что в голове у твоего деда? Да и партия его буржуйская. Разве можно буржуям верить?
— У них миссия, — сказал старшина. — Так что оберегай их спокойно, ефрейтор Зацепин. И другого ничего не выдумывай.
— Слушаюсь, товарищ старшина. Сухой паек брать?
— Они говорят: не надо. Мол, полная машина продовольствия. Но на всякий случай возьмите. Не понадобится — привезете обратно. Почем зря не расходуйте провизию. Помните, как она дается мирному населению на той стороне…
Перед отбытием из лагеря шеньши Чень залез на чурбан и произнес речь в жестяной рупор. По-русски говорил плохо, ни одного слова правильно. Казалось, он любуется тем, с какой чудовищной фантазией уродует чужую речь. Солдаты с трудом разобрали, что Чень любит русскую армию и что мирная делегация, которую он возглавляет исключительно из гуманных побуждений, уговаривает отдельных японских смертников, которые до сих пор прячутся в руинах, сдаться в плен. Потом перешел на китайский язык. Маньчжурский японец и интеллигент Хакода взял из рук рупор, перевел на правильный русский:
— В годы мрака мы сумели сохранить в себе чувство свободы. Теперь нет сил, которые бы вновь смогли бросить нас в грязь позора, в болото насилия, в океан невежества. Десять тысяч лет дружбе великого Китая и СССР!
Солдаты и мирноделегаты кричали «ура». Старшина и Чень долго обнимались и похлопывали друг друга по спине.
Мирная делегация имела две легковушки — уже знакомую бойцам старую горбунью на мотоциклетных колесах («кляво» французского производства) и роскошную, сверкающую черной эмалью и хромом «эмку» (а точнее, «датсун» — японского производства). Старушку «кляво» обслуживал Дау Чунь, высокий широкоплечий китаец лет сорока. Глядя на него, даже непроницательный человек подумает о сильной воле и суровой нравственной чистоте. Правда, Хакода ни на грош не ценил моральные качества шофера Дау и рассказал в первый же день Зацепину, что этот китаец — партизан и солдат с семнадцати лет — дал слово не жениться, пока не научится грамоте. Грамоте до сих пор не научился, времени не было, и слово держит.
Шофером на «датсуне» был тот самый тощий китаец в грязной куртке на завязках вместо пуговиц, который так ловко и умело заламывал Кощееву руку. Когда был «на людях», то перед всеми заискивал, и с изможденного, вечно чумазого лица его не сходила ликующая улыбка. В одиночестве же становился угрюмым. При господине Чене исполнял обязанности слуги, шофера и телохранителя одновременно, Лю Домин — было полное его имя, но мирные делегаты ограничивались междометиями, когда нужно было его позвать, или в лучшем случае называли «Домин».
Оба шофера по-русски — ни бельмеса. Даже матерных слов не знали, обычно в первую очередь перенимаемых местным населением. «Презирают, — объяснил такой феномен Кощеев. — Макаки проклятые».
Увидев Кощеева в лагере, Лю Домин подбежал к нему, упал на колени и начал кланяться. Кощеев оторопело смотрел на него. Вокруг них собрались солдаты.