— Неспроста, братва, Барабанов смеялся, ой, неспроста. — Зацепин лег на кровать, закинул руки за голову. — Чую, какую-то гадость приготовил. А какую — понять не могу.
Посудин перевернул старый подворотничок, пришил его на живую нитку и раздумывал, чем бы еще заняться. Поляница шумно повернулся с боку на бок и произнес блаженно с закрытыми глазами:
— Спыть де-нибудь Барабанов. А що ему делать?
— В общем-то вы зря, братва, на старшину взъелись, — сказал Зацепин, — Мужик он ничего, с ним жить можно. И хозяйственный, и потрепаться любит. Ему только поддакивать, как Мотькин, и будет полный коленкор. Барабанов что, вот у меня был ротный — обхохочешься. Вроде твоего китайца, Кощей, — все знает! Смотрит тебе в мигалки, а видит, что в рукаве у тебя бычок, еще не докуренный, и что подворотничок твой сколько-то недель неменянный. Помнил ведь, у кого в прошлом году на вечерней поверке сапоги были только спереди чищены, а у кого в позапрошлом — пуговки на ширинке не хватало.
— Ну и правильно делал, что помнил, — Кощеев завязывал шнурки ботинок. — Распусти только вас…
— «Правильно»… — передразнил Зацепин. — А сам чего бесишься, когда взводник против шерсти гладит?
— Так то против шерсти, — Кощеев засунул обмотки под подушку и направился к выходу.
— Это он старшину пошел будить, — сказал Посудин.
Кощеев даже споткнулся на пороге.
— Ну даешь, студент! — восхищенно произнес он. — Тебе только в цирке выступать. Точно! Я решил сыграть подъем старшине.
— Ну и зря, Иннокентий. Будить начальство с излишним азартом не полагается. Есть хорошая поговорка, кошка скребет на свой хребет.
— Лучше доскажи про Марысю! Кешко!
Кощеев вышел из казармы, поболтал с дневальным о погоде и политике, попросил у него закурить. Тот ответил: «Нету». Кощеев сказал ему: «Сквалыга. У тебя ж полный карман махры». Дневальный начал путано объяснять, что кисет не его. В конце концов дневальный сдался, Кощеев скрутил непомерно толстую самокрутку и в благодарность произнес речь о вреде скупердяйства в полевых условиях. «Иди ты», — сказал сердито дневальный, и Кощеев полез на верхушку дота.
Прошло уже более двух месяцев с тех пор, как здесь гремели взрывы, но из трещин и проломов все еще несло запахами взрывчатки, бензина, горелого мяса. Кощеев сел поудобнее на рваную глыбу бетона, и взгляд его принялся выискивать старшину в складках местности. В общем-то ему дела не было до того, спит старшина или не спит. И будить его он не собирался.
У ручья, терзавшего обрывистый склон сопки, стояло с пяток больших дубовых бочек, накрытых циновками. Дня три назад старшина привез их из хозвзвода и теперь протравливал горящей серой. «На кой черт ему бочки?» — вяло подумал Кощеев.
У бочек старшины не было. Возле кухни тоже: там неторопливо расхаживал Мотькин в одних трусах. Его брюки, гимнастерка и поварской фартук сушились на жердях навеса. Мотькин крошил голубям куски размоченного для кваса хлеба, и те копошились возле самой печки.
«Любитель природы, — Кощеев фыркнул. — Наверное, каждый день жареных голубей жрет и квасом напивает».
Старшину он увидел на дальней куче металлолома. Барабанов что-то искал. «Ну да, шайбочки, винтики — в хозяйстве пригодится…»
Старшина разогнулся, посмотрел из-под ладони в сторону Кощеева, словно потревоженный его взглядом, и пошел к другой груде ржавого железа. Кощеев отвернулся и стал смотреть на соседнюю сопку.
Обрывистые неприступные скалы, густые заросли травы и мелкого кустарника — это был верхний этаж сопки. Пониже — словно щетина из буро-зеленой глыбы — торчали неподвижные томнокорые деревья. Отсюда они казались обугленными, эти корявые маньчжурские дубки с хилой, но пригодной ни на что древесиной. На них были развешаны не слишком обильно оранжевые клочья листвы. Тот дубок, что забрался повыше, прямо-таки пылал под лучами заходящего солнца. А понизу сопку облепили заросли голого осеннего кустарника, будто густой сизый дым набился в ложбину. Нетронутый островок, а не сопка! Ни бетонных плит, ни траншей… Но Кощеев знал, что противоположный скат сопки совсем не похож на музейную редкость.