Надо сказать, они были самого разного роста и комплекции и упражнялись в пинках по мячу с величайшей неохотой, умудрившись потратить целых пять минут, чтобы решить, как им разделиться на две команды. Впрочем, когда с этой белибердой наконец-то разобрались и всем дали проверить мяч, они начали потягиваться и разминаться с чуть большим интересом. Ворохом снятых курток на земле отметили импровизированные ворота, и каждая команда поставила по одно-
му парню их защищать. Затем, когда Клемент, который судил матч, пискнул в свисток и мяч, наконец, поставили на поле и пнули, каждый человек — всего их было около шестнадцати — бросился за ним, как голодный волк.
Они бегали от одного конца площадки до другого. Они бегали одной большой, орущей и пинающей толпой, а я наблюдал за этой чертовой бойней в телескоп, как генерал на холме.
Минут через десять игроки постарше устали от беготни и попытались компенсировать этот недостаток, заняв стратегические точки на поле, так что, когда товарищу случалось завладеть мячом, они принимались кричать, чтобы тот пнул его на их участок. Таким образом, вскоре игра превратилась из форменного столпотворения в нечто, предполагающее хоть какое-то мастерство, поскольку члены каждой команды старались гонять мяч, не давая соперникам вмешиваться. Со временем, когда изнеможение укрепило свои позиции, стало очевидно, у кого из игроков был талант, а кто им не обладал. Раз или два между товарищами случался искусный маневр, который заканчивался занятной многоходовой комбинацией. Взлеты мяча и передачи оплетали поле невидимой сетью. Следить за ее неторопливым развитием было особым удовольствием.
Ни на секунду не отрываясь от телескопа, я со своей выгодной диспозиции стал предсказывать ложные выпады и пробежки. Несколько раз я невольно выкрикивал какой-нибудь совет, нимало не смущаясь тем, что вряд ли кто-нибудь из футболистов мог его услышать. Один раз кожаный мяч пнули так высоко в воздух, что на короткое время об игре пришлось забыть, поскольку один храбрый молодой садовник расположился прямо под ним, так что падение снаряда было остановлено его головой. Но поскольку мяч поднялся очень высоко, возвращаясь, он набрал порядочно скорости, и, когда, наконец, он пришел в соприкосновение с головой садовника, тот повалился наземь, как тряпичная кукла. Кажется, в последний момент он передумал. Но было уже слишком поздно. Остальные игроки в ужасе вздрогнули, и дружное «Ох» вознеслось над полем, когда он рухнул. Нет нужды говорить, что глупость парня послужила хорошим уроком и, когда его унесли, больше подобной акробатики не повторялось.
В целом же мячу довольно крепко досталось, и к тому времени, как последний человек пришел в полнейшее изнеможение и было объявлено перемирие, все выглядели весьма гордыми оттого, что покрылись грязью с ног до головы. Даже мне как наблюдателю показалось, что это приятный способ потратить час времени, хотя не могу сказать, чтобы я запомнил счет.
Когда все они удалились мыться и есть, я озаботился судьбой юноши, которому мяч попал в голову. Мне было интересно, какую именно боль он испытывал, какие ощущения затуманивали его рассудок. Но, как я ни старался, мне пришлось убедиться, что я не мог их вызвать. Мяч в голову, как это скверно. Мне не составило труда увидеть, как все произошло, но, как я ни старался, мне не удалось влезть в его шкуру. Возможно, у меня был полон рот своих неприятностей, которые, несомненно, были для меня более живыми и реальными. Его товарищи-садовники, вероятно, свалили парня в какой-нибудь темной комнате, для восстановления сил. Обычно так и поступают. С некоторой угрюмостью я заключил, что все страдальцы обречены быть запертыми в тихих, затемненных местах и что каждый из нас должен в одиночестве переживать свою боль.
Остаток дня провел в сущей агонии, прочесывая старый медицинский словарь в поисках ярлыка для своей хвори. Сперва я подозревал аппендицит, а потом — расстройство селезенки, но при ближайшем рассмотрении обе гипотезы не проявили должной стойкости. Затем, около пяти часов, когда я глубоко зарылся в словарь, а солнце уже собиралось завершить этот день, мой палец остановился на странного вида статье, и в то же мгновенье я про себя воскликнул: «Эврика!»
Под заголовком «Камни» я нашел целый ряд занимательных сведений. Похоже, что при малейшей возможности эти камни готовы обустроиться практически в любом органе ничего не подозревающего человека. А когда я спустился до «Камней в почках», сразу понял то, что доктор Кокс предпочел не заметить. Мои симптомы в точности соответствуют тем, которые описаны в медицинской книге. «Полоса боли простирается от основания позвоночного столба, в направлении паховой области...» и так далее. Да ведь это про меня, от начала и до конца. Мои симптомы будто на заказ подобраны к «камням в почках».
Но вскоре радости у меня поубавилось, когда после короткого раздумья стало ясно, что эти камни скорее всего потребуют операции. Ибо раз уж камень забрался в человека, нельзя представить, чтобы его легко было вытряхнуть. Вероятно, будут необходимы большие ножи, и мой живот придется полностью вскрыть.
Вопрос: для начала, как вообще эти камни попали внутрь меня? В супе? В хлебе?
Как бы они туда ни попали, словарь, похоже, намекал, что в настоящее время они скорее всего отправились в путешествие по моим внутренностям, что, очевидно, и является причиной боли. Воображение рисовало огромные валуны... сперва неподвижные... затем они медленно начинают катиться... и по дороге необратимо набирают скорость.
Они ужасающе грохотали. Целый час я лежал и слушал, и не знал, что делать.
Проснулся я весь взмыленный; мне снилось, что в меня проникла небольшая карета и что от ее передвижения по моим личным тоннелям у меня болит живот. Если не ошибаюсь, я был одновременно и пассажиром кареты, и тем, по чьим внутренностям путешествовал.
Было семь, когда Клемент принес пирог с дичью, отдающий фруктами. Я настоял, чтобы он проверил, все ли кареты на месте и не пользуется ли кто-нибудь тоннелями.
Завтра позову другого доктора. Не эту обезьяну в жилете, а того, кто и впрямь знает свое дело. Найду толкового хирурга и расскажу ему о камнях.
9 ноября
Моя голова — барометр. И была им всю мою жизнь. И хотя кровь, а не ртуть течет в моих жилах и моему лицу недостает стрелки, чтобы указывать на «Ясно» или «Переменно», все равно на нем отражаются предчувствия изменений погоды. И потому этой ночью, когда в кромешной темноте я проснулся от тошнотворного давления в глазах и стреляющих болей, обосновавшихся в моем черепе, толком не придя в себя, я уже знал, что на подходе буря. Был бы хоть намек на дневной свет, можно было бы выглянуть из окна, свериться с барометром на башне и проверить свое открытие. Но я находился в заточении у ночи, и вокруг было черным-черно.
К головной боли я привык — раз в неделю или две у меня бывает приступ, — но эта боль не была обычным предчувствием ливня или предвестием ветреного дня. Приближался шторм колоссальной силы, ибо голову мою будто накачали воздухом и череп был готов расколоться. И все же мое недомогание наверху не шло ни в какое сравнение с давлением и напряжением, которые я чувствовал внизу. Мой живот так раздуло, что было трудно дышать. Я был охвачен болью. Она обрекла меня на бессонницу.
Я дотянулся до свечи и зажег ее, чтобы попробовать успокоиться, но пламя только проделало брешь во тьме. Та просто отступила на фут или два и продолжала меня изучать. Моргая, я сел на своей огромной кровати и выпрямил спину. Выглянул из освещенного свечкой угла, все еще опьяненный своими снами. Тени лениво раскачивались из стороны в сторону, будто весь дом сочился мраком, а боли в голове и животе сжимали меня, как тиски.