Практически каждый дюйм его покрыт инкрустацией или шпоном: мозаичный калейдоскоп. Странные птицы и бабочки порхают по его бокам, лозы, усыпанные листвой, ползут по ящикам и свисают с его чрева. Весь он мягко светится от десяти тысяч французских полиролей — десяти тысяч! — так что случайное поглаживание порождает утонченный писк.
Основной его объем составляют три массивных ящика, соблазнительно изогнутых, словно расплавленных на солнце. А когда поднимается ребристая крышка, чтобы исчезнуть в своей узкой полости, пьянящий аромат вырывается наружу — не только чудесное дерево и лаки, но и чернила, карандашные очистки, старые рукописи и переплетный клей. У задней стенки выстроились в ряд сторожевые будки для наклоненных блокнотов, потрепанных писем, маленьких книжек с квитанциями и тому подобного. Прямо посередине расположен ряд ящиков, шести дюймов в ширину, куда сложены кусочки воска и промокательной бумаги, перья и ручки. Эти пустяковые, но часто нужные мелочи и есть то, что столь непринужденно охраняют мои бумажные часовые.
Золотые петли, ручки и кронштейны холодны на ощупь круглый год. Каждый уголок, накладка и бордюр сделаны из самого лучшего дерева. Помню, один малый сказал, что никогда не видел столько падука[4] на одной вещи. Но когда ваши глаза вдоволь насытились красотой бюро и нос втянул все многообразие составляющих его сложного букета, когда ваши пальцы уж точно облазили каждую впадинку и щелку, все равно останется не меньше дюжины потайных ящичков и отделений, ускользнувших от жадных рук.
Ибо все бюро изрешечено тайниками, которые выдают себя лишь при очень близком знакомстве. Нужно правильно выбрать, на какую панель нажать или какую задвижку повернуть, чтобы открылся вращающийся отсек. Выдвиньте верхний ящик до конца, и откроется другой ящик. Целая группа пружин и рычагов таится в недрах дерева, так что ручка одного запора обнаруживает другой, и то, что секунду назад казалось цельным, превращается в крохотную раздвижную дверцу. Все бюро — огромный улей потаенных местечек, которые редко видят божий свет. Впрочем, с таким-то количеством укромных мест, я хотел бы иметь побольше ценностей, которые нужно прятать. Немного старых монет, несколько частных писем и документов рассованы тут и там, но больше ради игры в тайну, чем по требованию необходимости.
Делая эту запись, я несколько раз останавливался, чтобы поглядеть в окно. Окрестности выглядят совершенно пустынными, будто человечество стерто с лица Земли. Теперь, когда деревья стоят голые, я могу далеко смотреть в любом направлении, но куда бы я ни бросил взгляд, нигде, похоже, нет ни души. Вопреки расхожему мнению, что мир зимой замирает, я полагаю, что на самом деле он как раз приходит в движение. В хорошую погоду мы больше склонны остановиться и поболтать, ибо лето по доброте своей позволяет солнцу греть нас, так что мы не спешим перейти от одного дела к другому. Но когда погода холодает и наступают морозы, мы стремимся как можно быстрее вернуться в тепло и торопимся покинуть пейзаж, отчего он становится уж совершенно скудным и печальным.
21 ноября
Частота стула у меня возвращается к норме, хотя ; испражнение все еще довольно болезненно. Я слышал (или просто вообразил), что употребление куриных яиц может замедлить продвижение пищи и вообще поспособствовать закупорке путей. Поэтому никаких яиц — по крайней мере, две недели — посмотрим, поможет ли это. Позавтракав копченой селедкой, тостами и мармеладом, залитыми столовой ложкой жира из печени трески, я ощутил себя промасленным насквозь. До такой степени, что, сидя в ожидании, чтобы пища улеглась, я чувствовал, что вот-вот соскользну со стула.
Хотя вид у каждого дерева в поместье жалкий и замученный, солнце светит вовсю, и к середине утра я почувствовал, что меня тянет на улицу. Облачился в зеленый двубортный сюртук с меховым воротником и бордовую накидку до колен. У двери выбрал серый широкополый цилиндр, пару лайковых перчаток, кремовый шерстяной шарф и трость.
Я планировал дойти до самого Кресвелла, но не прошел и ста ярдов от дома, когда испытал некую пугающую дрожь, меня охватившую, будто кто-то наступил на мою могилу. На эту долю секунды я почувствовал себя очень уязвимым, словно подо мной разверзается земля. Ужасное мгновение тревоги, источника которой я не знал. Затем она прошла. Небо было чистым, дул легкий ветерок. Я был в недоумении. Возможно, слишком долго сидел дома.
Неожиданно Кресвелл показался невообразимо далеким, и я изменил маршрут и направился к озеру, предполагая потом пройтись в направлении Уоллинбрука, в надежде, что ходьба немного оживит мое кровообращение. Я достиг озера через несколько минут и постоял на старом причале, глядя на безупречно незыблемую гладь воды. С этой стороны у воды в изобилии стоят конские и обычные каштаны, и я наклонился, чтобы подобрать парочку истлевающих листьев. Их великолепные цвета могли бы доставить мне удовольствие, если бы я не желал так сильно, чтобы они до сих пор оставались на деревьях. Я поднял один к холодному солнцу.
— Ты спрыгнул? — спросил я его.
Его тонкие жилы напоминали карту речных притоков. Я подумал: «У тебя такие же пальцы, как у меня. Ты просто плоская рука. — И затем: — Дерево — человек со множеством рук».
Я продолжал размышлять, насколько непрактично в один прекрасный год приделать все упавшие листья обратно на деревья, когда шум по соседству разорвал тишину и заставил меня поднять голову.
Из воды выпрыгнула рыба. Серебряная спина сверкнула на солнце. Но прежде чем я успел толком понять, что происходит, она скрылась под водой. Как это шокирующе необычно. Озеро, которое всего минуту назад казалось таким унылым и безжизненным, бросило в воздух рыбу и вновь поглотило ее. Я ошарашенно посмотрел кругом, будто ожидая от кого-то подтверждения. Но я был единственным свидетелем. Рыба прыгала лишь для меня.
От того места, где рыба вернулась в воду — а это, кстати, была довольно крупная рыба, — по масляной глади озера тихо разошлась дюжина кругов. И подобно этой ряби, которая теперь мягко касалась берега, вид летящей рыбы — сама его неожиданность — вновь и вновь приходили мне на ум.
Мне понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя, и даже тогда плеск и вспышка этой рыбы все норовили неожиданно всплыть в моей голове. Я заметил, что поглядываю на воду, смутно ожидая, что рыба выпрыгнет еще раз. Но ничто не шелохнулось. Поверхность вновь было плоской и неподвижной.
Прошло несколько минут, наполненных молчанием озера вперемежку с воспоминаниями о прыгающей рыбе, прежде чем до меня постепенно начал доходить смысл увиденного. Я нашел в кармане клочок бумаги и карандаш и записал свои мысли...
Если рассматривать промежуток между рождением и смертью на фоне вечности, он — кратчайшая из траекторий. Мгновения, когда мы ощущаем шлепок повитухи и когда вновь погружаемся в глубокий, черный пруд, разделяет один лишь вздох. Не успеваем мы взлететь, как чувствуем неумолимую хватку гравитации. Лишь на секунду мы зависаем, трепеща, во всей нашей красе. Наше тело чувствует воздух, холодные глаза жадно вбирают свет. Мы слегка поворачиваемся, будто на вертеле. Потом мы начинаем падать.
Я завершил запись жирной точкой. Еще секунду прислушивался к своим мыслям и обнаружил, что, судя по всему, ничуть не обеспокоен тем, что записал. Напротив, я почувствовал себя приободренным. Убрал карандаш с бумагой в карман и зашагал к дому.
22 ноября
После ланча меня вдруг начала одолевать апатия, что для меня ничуть не удивительно в это время года. Иногда я задаюсь вопросом, не должны ли люди в темные месяцы впадать в спячку — за компанию с белками.
Мой живот до сих пор не в порядке, и в пояснице весь день ощущалось стеснение, а потому я подумал, что во второй половине дня мне не повредит прогулка.