По выражениям лиц конюхов было видно, что их энтузиазм порядком выдохся, и каждый раз, проезжая мимо, я замечал, что его еще поубавилось. Так что, в качестве поощрения, я позволил им прокатиться на багажной полке; радости их не было предела, и к тому времени, как мы закончили, они скалились друг на друга, как два безмозглых дурачка.
Время шло к двум, когда я завершил мероприятие. Знойное марево переполняло тоннели. Мы загнали три пары лошадей, и мистеру Гримшоу понадобилась помощь, чтобы слезть с сиденья. Отпустил его на остаток дня и поручил конюхам отвезти карету на место. Мои сюртуки были сверху донизу запорошены пылью, и в ушах звенело, как на колокольне.
Когда мы с Клементом продвигались к винтовой лестнице и проходили мимо двери в подземную часовню, мой взгляд упал на весьма необычный резной орнамент. Я был уверен, что не видел его раньше. Рисунок был проще некуда: в каменном круге, шести дюймов в диаметре, сквозь ширму травы или тростника смотрело детское лицо. Я тоже смотрел на него. Что-то в его неотрывном взгляде глубоко встревожило меня, хотя я не мог сказать, что именно.
Я расспросил о барельефе Клемента, но он заверил меня, что знает не больше моего. Подумал, не могла ли эта резьба быть работой Боуэна, но она не выглядела старой — просто незнакомой. Я почувствовал, что меня начинает подташнивать.
Это поведение, эти перепады настроения становятся для меня довольно привычными. Вот я праздную победу над депрессией и чувствую себя совершенно превосходно. А в следующую минуту, безо всякой причины, я ощущаю, как настроение начинает падать, и провожу остаток дня, слоняясь, как лунатик.
Никто не восхищает меня так, как инженеры этого мира. Ученые, механики, изобретатели... снимаю шляпу перед ними всеми. Как я завидую их способности понять, из чего состоит та или иная штуковина, не споткнувшись о собственную голову. Быть в состоянии починить то, что сломано, сделать очевидно не подлежащее восстановлению снова исправным. Я бы очень хотел обладать подобным умением.
Но я боюсь, что такая способность — из тех благословений, которые либо даются с рождения, либо не даются вовсе, и как ни считай, а мне этого добра никогда не хватало. Десяти лет я все еще с трудом завязывал шнурки, и даже сейчас это кропотливое дело может вывести меня из себя. Все даже отдаленно технические задачи, например, отличить правую сторону от левой, всегда требовали от меня такого чудовищного напряжения мысли, что мой первый гувернер, мистер Кокер, возможно, ошибочно приняв эту неспособность за простую неаккуратность и, хуже того, за вызов, счел своим долгом наставить меня на путь истинный. Каждый день в течение целого месяца к каждому из моих запястий привязывали кусочек бумаги — один с буквой «П» на правую руку, другой с «Л» на левую. Но если бы он спросил меня, я мог ему сказать, что они ни капли не помогали, и в конце каждого дня, снимая их, я был в такой же растерянности, как и в начале. Из-за них я только чувствовал, что выгляжу, как дурак, и они все время лезли в суп, и вот, наконец, мистер Кокер всплеснул руками, издал носом странный звук и признал свое поражение. Очень хорошо помню, как протягивал вперед руки, подобно пленнику, которому сейчас будет дарована свобода. То было немалое облегчение, ибо до этих пор я тратил полчаса каждое утро, гадая, какую бумажку к какому запястью привязывать.
Но я не счастлив в своем неведении. Напротив. Мне нравится думать, что любопытства во мне столько же, сколько у химика или архитектора, просто я не обладаю их талантом. Моя отсталость, уж поверьте, никогда не мешала мне разбирать все на части — а только лишь собирать обратно.
С детских лет я периодически страдал от иррационального страха, будто я на грани неизбежной гибели. Думаю, будет правильным сказать, что виной тому в основном мой рассудок. Само по себе мое тело работает весьма прилично, и, нуждаясь в еде, питье и обильном отдыхе, по большей части оно является автономным и хорошо отлаженным аппаратом. И все же стоит мне подумать о каком-то определенном насосе или клапане — простейшим примером являются легкие, — внутри меня звучит сигнал тревоги, и все летит к чертям.
Ум паникует, пытаясь вырвать у тела рычаги управления дыханием, и вскоре я уже охвачен несогласованностью, не зная, вдыхать или выдыхать. И стоит мне начать, я вижу, что возврата нет.
Все, что остается, — это попытаться найти другую пищу для размышлений. Так, чтобы отвлечься, мне приходилось читать на память стихи или исступленно скакать по комнате.
Но не каждый ли из нас — невежда, когда речь заходит об устройстве наших тел. Я что-то сомневаюсь, что даже те, кто, по их заявлению, понимают каждое сочленение плоти — каждый вентиль и гланду, — воспринимают себя с такой же искушенностью, занимаясь повседневными делами. Ибо я считаю, что все мы склонны представлять работу различных частей нашего тела в виде простейших схем. Ибо, по моему мнению, все мы склонны полагаться на простейшие схемы, которые представляют для нас работу различных частей нашего тела. Вот как я, например, рисую в уме...
Каждое легкое на самом деле — крохотное перевернутое деревце, основание ствола которого выходит к моему горлу. Когда я вдыхаю, на ветвях появляются листья. Когда я выдыхаю, листья исчезают. Таким образом, времена года постоянно сменяют друг друга в моей груди. Они появляются каждую секунду или две. Чтобы я не умер, жизненно важно, чтобы эти маленькие деревья не оставались голыми надолго.
Полагаю, я впервые вызвал это видение, когда был еще совсем крохой, но с тех пор, должно быть, провел не одну сотню часов (многие из них уже будучи вполне взрослым), стараясь поддерживать достаточную крону на моих легочных деревьях. Ребенком я часто лежал в постели, слишком напуганный, чтобы заснуть: вдруг тело забудет I поддерживать мое дыхание в эту долгую темную ночь.
Я осмелюсь заявить, что на самом деле большинство из нас почти ничего не знает о наших телах и о том, как они работают. Но, конечно же, эти важнейшие сведения должны быть доступны нам без того, чтобы вычитывать их в книгах. Самое меньшее, на что мы могли бы рассчитывать, приходя в этот мир, — это появиться вместе с полным руководством по себе.
— Где руководство? Вот суть моего иска.
— Где инструкции?
Свою первую по-настоящему самостоятельную работу я получил именно у Его Светлости, так что, как вы можете вообразить, я вполне собой гордился и расхаживал с таким видом, будто подрос на несколько дюймов. Всего в поместье я пробыл около полугода. Плата, да и обхождение, были весьма хороши. Мне дали одну из комнат для слуг и первым делом позволили самому вставать по утрам. Я брал с собой хлеб с сыром, завернутый в платок, и съедал его прямо на рабочем месте, а когда, часов в семь или восемь, я приходил на кухню, там ждал меня горячий обед.
Встретившись с Его Светлостью раз или два, я по большей части был предоставлен самому себе. Я приходил к нему со своими эскизами, иногда и он мог показать мне парочку собственных набросков. Такие странные рисунки на клочках бумаги. Я прикалывал их на стенку у себя в мастерской.
Но рисовальщик из Его Чести был никудышный, так что я внимательно выслушивал все его идеи и пытался воплотить то, что он говорит. Время от времени он наведывался ко мне, поглядеть, как мои успехи, но по большей части меня не трогал. Мне было поручено завершить внешний вид тоннелей: ворота и тому подобное. Ну, я рассудил, что здесь потребуется что-нибудь вроде обелиска или греческой урны. Обычно это и просят. Но когда я уже был готов ими заняться и пошел спросить Его Светлость, какие у него пожелания, он спросил меня, не хочу ли я изваять лук. С луковицей полутора футов в диаметре.
Ну, мне потребовалось какое-то время, чтобы состряпать луковицу, которая бы понравилась нам обоим. У меня из-за них даже голова начала болеть. Честно говоря, я боялся, что стану посмешищем. В конце концов у меня получилось нечто очень похожее на традиционный каменный шар. Только немного сплющенный и со стеблем наверху. Но ни с чем другим его нельзя было спутать — это был лук с головы до пят. Его Светлость сказал, что, по его мнению, это то, что надо. Когда он был воздвигнут, ко мне стали подходить с расспросами. Большинство считало лук первоклассным. Эскиз был моим собственным, так что, конечно, мне было приятно, когда меня спрашивали, не я ли — луковый парень. Я не без гордости отвечал, что да. Итак, около нортонской сторожки у нас был лук, а ворота у Белфа украшала цветная капуста.