До нас донесся шум поспешных шагов и голоса. Гераида оттолкнула меня и села, испуганно озираясь. Восторженное исступление мигом рассеялось, и я увидел, что она такая же, как и другие. Я почувствовал огромную нежность, горячее сожаление, холод внезапного расставания. Не сказав ни слова, я вышел из комнаты и помчался по коридору. Теперь мне были знакомы все закоулки зданий, находившихся внутри ограды. Открыв узенькую дверь, я проник в купальни, потом взобрался на крышу сарая и соскользнул с нее по стене. Тяжело дыша, я стоял за оградой. Мимо меня прошел плотник с доской на плече и подмигнул мне. Я медленно удалился.
Я шел по заросшим травой тропинкам вдоль реки. На душе у меня было легко, хотя за мной тянулась вереница смутных воспоминаний, звучали взволнованные голоса и поспешные шаги. Им уже не догнать меня. Что испытал я в храме? Я не мог понять, что побудило меня войти туда и привлекло к Фимону и Песурису. Все происшедшее было одновременно пустым обманом и благословенным избавлением. Я уже не мог возвратиться, но больше не испытывал страха. Все события в моей жизни были отмечены той же двойственностью: пустой обман и благословенное избавление. Я обнаруживал эту двойственность и в своем детстве, она постепенно истаивала в нежном сиянии блаженных воспоминаний. Она проявлялась и в более поздние годы, причем все чаще и чаще. В течение двух месяцев, проведенных в Риме, эта двойственность проявлялась на каждом шагу. Она постоянно присутствовала во мне и в других людях. Смерть Лукана, Сцевина и Сильвана была озарена сиянием весны, слилась с песнями птиц и цветением деревьев. Я не обрел желанной точки покоя, но теперь верил, что она существует. Но как обрести ее после неудачи, постигшей меня в храме? Моя жизнь словно раскололась надвое. Приятие, отрицание. И не было точки, где могли бы встретиться и гармонически слиться эти противоположности. Но я знал, что необходимо найти эту точку, не то я снова кану в расколотую пустоту.
Мне вспомнилась фраза из сочинений Сенеки, которую однажды привел Лукан, обычно не цитировавший своего дядю. Это доказывало, что он отчасти питал к нему зависть, и говорило о семейной гордости. Вечность объемлет противоположности, присущие всем вещам.
Все это казалось простым и легко достижимым, но весьма далеким. Я не знал, что предпринять. Я проходил мимо мальчиков и стариков, спокойно удивших рыбу в реке, мимо любовников, беззаботно лежавших в траве на высоком берегу над сверкающей рекой, мимо здоровенного загорелого крестьянина с мотыгой в руке. Я приветствовал их всех с благоговением. Внезапно мне подумалось: последователь Христа не знал никаких компромиссов.
Я стал тосковать по Бетике. Впервые с тех пор, как я ее покинул, на меня нахлынули воспоминания о былом. Все это время мне казалось, что я без труда стряхнул с себя прошлое, по теперь оно бурно ожило во — мне. Мне не удалось самостоятельно устроить свою жизнь, добиться прочного положения, развивая свою деятельность в Риме, как бы зачеркнув все свое детство и юность с приходом в Город. Нельзя было вновь создавать прочные связи на пустом месте и опыте, приобретенном в пределах Рима. Самыми яркими были воспоминания о моем брате Марке, который погиб, когда мне было тринадцать лет. Он был на два года старше меня и однажды утром поехал с матерью в ее экипаже, в последнюю минуту заняв мое место — я внезапно захворал желтухой. Мать собралась навестить свою сестру, чья вилла находилась неподалеку в горах. Дикий кабан напугал лошадей, и они понесли. Наш кучер был пьян и свалился с козел, и брат Марк пытался схватить вожжи, но, потянувшись за ними, выпал из коляски и угодил под колеса. Он так и не выпустил из рук вожжей. Энергичный, сообразительный, в десять раз лучше меня. Теперь я вспоминал всякие мелочи, касающиеся его, игры, в которые мы играли. Однажды мы заблудились в горах, и он добыл огонь трением палочек друг о друга, а на следующее утро повел меня вдоль ручья и нашел дорогу домой. После его смерти я все время хотел оправдаться в его глазах и вел тайную беседу с его духом.
Но если б я и решился отправиться домой, у меня не было денег. Я объяснил это Фениксу. У него не вырвалось ни слова упрека, и он обещал работать изо всех сил и по возможности откладывать деньги. Я высчитал, что ему понадобится на это добрых пять лет. Большинство других квартирантов нашего квартала получали из казны бесплатно пшеницу и другую провизию, но я не был внесен в списки граждан, и мы не могли обращаться за пособием.