— У меня душа в пятки ушла на прошлой неделе, когда сюда заявился надзиратель, — рассказывал Фаон. — Он заглянул во все комнаты верхнего жилья, но я разобрал свою лесенку на куски. Вот почему она у меня связана веревками. «Что это за палки? — спросил он. — Уж не собираешься ли ты разжигать на полу костер?» «Нет, — ответил я, — я собираюсь их продать». «Продать?» — переспросил он и подозрительно на меня посмотрел. И все-таки я его провел!
— Он нашел у меня под кроватью веревку с узлами, — сказал Марциал, — и я объяснил ему, что держу ее на случай пожара, чтобы спуститься через окно. Вероятно, он подумал, что и ты хотел смастерить что-нибудь такое.
— Верно, это мне и помогло! — воскликнул Фаон. — Я заметил, как он смотрит на обрывки веревки. — Он схватил Марциала за руку. — Если б он обнаружил голубей! Он мог их отобрать. Удвоил, утроил бы плату за квартиру, и мне была бы крышка! Уж не шепнул ли ему про моих птичек какой-нибудь прохвост? Прежде он, если и заглядывал сюда, то раз в три месяца — с сумкой для квартирной платы. Здесь сроду не делали починки — только замажут трещины краской или подштукатурят слегка, чтобы дом не развалился. — Фаон покачал головой. — Нет, не может быть, чтобы он пронюхал, не то он заглянул бы на крышу.
— Я так и не мог допытаться, кто хозяин нашего дома, — заметил Марциал. — Керинф работает на арендатора, который передает дом в субаренду. Однако будь готов к худшему, малый. В этом году здорово повышается квартирная плата. Надзиратели станут толковать, что благодаря, мол, новым постройкам квартал стал более аристократическим, и наше счастье, что мы не сгорели.
Фаон кивнул головой и погрозил кому-то кулаком. В свободное время он работал у торговца голубями в предместье Города — у него он покупал или воровал своих птиц. Его работа состояла в том, что он нажевывал смесь винных ягод и муки, которой откармливали голубят. От этого корма он и сам жирел.
— Никак не удержишься, чтобы самому не глотать, — заключил он, подмигнув нам и улыбаясь. — К тому же экономишь на еде.
Марциал слушал с довольной улыбкой, вставляя время от времени словечко, чтобы Фаон продолжал забавный рассказ о злоключениях любителя голубей. Впервые меня горячо заинтересовал образ жизни такого вот человека. Я стал смотреть на квартал глазами Марциала, и он уже не казался мне беспорядочной смесью бесцельных ничтожных существований, но плодотворным поприщем разнообразной деятельности, искусным сплетением интересов, специальностей, практических знаний и всевозможных усилий, все это вместе взятое придавало смысл тому миру, который созидало римское могущество. Миру, которым одно мое «я» гордилось, к которому я был причастен и стремился защищать. Миру, который другое мое «я» отвергало, как это делал одетый в лохмотья философ-киник, встреченный мною в Субуре. Когда он выкрикивал свои обличения, мне стало стыдно, и я поторопился отойти подальше. Стыдно и за него и за себя. Ему недоставало такта, он был нелепо заносчив и неспособен произвести впечатление на слушателей, а я по своему малодушию не остановился и не стал вникать в смысл его речей, дабы их беспристрастно оценить.
Мы похвалили голубятню и осторожно спустились вниз. На прощание Фаон упомянул о завтрашних ристаниях на ипподроме, словно не сомневался, что встретит нас там. Тайсарион сидела у окна, наигрывая на каком-то маленьком египетском струнном инструменте; мимо окна пронеслись голуби Фаона.