Руководство Центра составляли три человека: Николай Андреянович Сапожников, его заместитель Лотов и пресс-секретарь Виктория. Николая Андреяновича я видел нечасто — большой, шумный, он являлся в Центр лишь на час или два. Потом происходил его торжественный отъезд: из своего кабинета я слышал покашливание, сопение, а если дверь была приоткрыта — видел розовые, с плоскими светлыми ногтями пальцы, поднимавшие у горла воротник. Осведомленные люди точно указывали даже расположение столика в одном из приятных и недорогих московских кабаков, где он проводил долгие часы, очень довольный и в общем-то похвально трезвый. Несколько раз прямо там его навещали телевизионщики, и он комментировал что-то, касавшееся не то науки, не то культуры.
Что до Матвея Лотова, он был в точности как кот нашей электрогорской соседки. Не знаю, отчего он, то есть кот, стал таким — может быть, когда-то подрали собаки или прищемило дверью. Одно известно: всю длинную дальнейшую жизнь животное решило не вылезать из спальни хозяйки. Там кот все освоил, там ему было хорошо. Иногда хозяйский сын или кто-то из гостей за шкирку извлекал его в коридор. Кот становился неподвижным и железным, шерсть его вставала дыбом. Стоило ослабить хватку, как он опрометью уносился обратно и пропадал под шкафом.
Так, укрывшись в своей норе, просуществовал сорок лет и Матвей Лотов. У него было доброе лицо и кроткие прозрачные глаза. Матвей научился отгораживаться от жизни и выработал себе свод законов. Часто он объяснял мне: "Есть признаки, по которым я в этой долбаной стране всегда смогу узнать своих". "Кто такие "свои"?" — спрашивал я. "Это люди, с которыми я говорю на одном языке". Узок был круг "своих", и за его пределами темными неправедными тропами бродили "они". Наиболее злокозненные "они" были Власть, Армия, Милиция и вообще все люди в форме. Даже на контролеров в электричке Матвей взирал как мученик на нечестивцев.
Другие "они" существовали только для того, чтобы Лотов мог смотреть на их мир издали, осуждать его и от него отрекаться. Любой успех в жизни был для него чем-то подозрительным. К людям, его добивавшимся, Матвей относился с мягкой иронией, словно они нарушили некие принятые среди порядочных людей правила — например, недоплачивали за себя, сидя с компанией в ресторане.
Я, кстати, с ним почти подружился. Печальный, общительный, иногда остроумный, Матвей Лотов оказался единственным, кто хоть как-то интересовался моей здесь деятельностью. "Не стоит мелочиться, — объяснял он мне. — Надо выходить на международный уровень, пусть Биллы Гейтсы станут нашими инвесторами, а не отечественные жулики". Мне не очень-то верилось в успех, но я решил — пусть Матвей попробует.
Мы договорились, что он порыщет по фондам и организациям, которые сотрудничают с Россией. В Интернете я ему накопал целый список. Матвей еще добавил, что знаком с человеком, который возглавляет "Путь Рюрика" — некоммерческую культурную ассоциацию по связям с Северной Европой. Звали его Ольгин-Ляндре, раз пять он то эмигрировал из России, то возвращался. Лотов смешно мне его описал как пафосного пьющего придурка. Что ж, тогда этому Рюрику можно вообще не звонить, а с остальными, надеюсь, тебе, Матвей, повезет больше.
Две недели спустя я решил узнать результаты. Мне с готовностью было рассказано, что Ольгин-Ляндре, конечно, в очередной раз повел себя как последний мудила.
— Матвей! — сказал я ему. — Ты разве не понял: не надо было тратить время, чтобы его номер набирать.
— Не надо было, — сказал он со вздохом и укоризненно посмотрел на меня прозрачными глазами.
А секунду спустя я вот что узнал! Оказывается, кроме Ляндре, он за четырнадцать дней вообще никому не позвонил!
— Матвей! — сказал я ему. — Мы же договорились, тебе надо было позвонить по двадцати разным телефонам.
На лице его появилось ужасное, несчастное выражение.
— Надо было, — сказал он тихо.
Я понял, если я ему сейчас скажу: "Матвей, или ты будешь работать, или я немедленно добьюсь твоего увольнения", — он возьмет свою сумку с давно порванной и плохо зашитой лямкой и пойдет прочь, зная, что лишается последней копейки — но все равно никуда звонить не будет. Он мог общаться только с Ляндре. Тот, пусть ничтожный и жалкий, все-таки относился к категории "своих". Они еще десять лет назад вместе водку пили, он этого Ольгина-Ляндре пьяного до дому доводил…