В толпе уже образовывались проплешины и промоины, время шло к полуночи. Австрийцы, пьяные, красномордые и корректные, один за другим отбывали прочь. Оставшиеся гости устроились на диванах, поставив бокалы на ковер. Официанты в белых перчатках убирали полуразрушенные, недоеденные клинья тортов. Певец спел песню про войну.
Я бесцельно бродил, меня затащили в бар, там за белым роялем сидел музыкант, он ударял по клавишам тонкими пальцами и смотрел вверх, в стеклянный купол. Потом остатки нашей компании мигрировали в японский ресторан, где прямо у наших каблуков плавали золотые рыбки в бассейне. За пустым столиком сидел человек, с задумчивостью изучавший оба своих кулака. Увидев нас, он поднял голову и, едва поворачивая язык, сообщил:
— Я говорю ему: "Михалыч! Ты забыл свой электорат! Мы все в дерьме!" А он мне говорит: "Замечательная у нас молодежь! Надо что-то менять!"
— Смотри вперед, Митяй! — весело ему объявил Гальцев. — Это повод выпить виски.
Мы провели там еще два часа, пока, наконец, разговор не иссяк и не распался. Я остался один и зачем-то пошел гулять по отелю. Дошел до закрытого аптечного киоска, в его торце было зеркало, отражавшее витрину сувенирной лавки. Литые из зеленого стекла трехсотдолларовые ежики, вазы в виде разрубленных пополам лиц. И вдруг на их фоне определилась фигура Герасима Линникова. Он стоял засунув руки в карманы: его терпеливый, задумчивый взгляд был нацелен в сторону моего затылка. Нет, этот призрак из прошлого совсем не способен улучшить мое состояние. Сейчас я услышу звук его голоса, и жизнь станет совсем мутной и сложной. Гостиничная лестница, извиваясь, уводила в небо, я направился по предложенному мне пути и появился на втором этаже. Стены были словно разлинованы широкими полосами, но быстро выяснилось, что это — живопись, картины, повешенные рядами, рама к раме. Мои ноги привели меня к одной из них: что-то в виде неправильной трапеции и в темноте смахивает на танк в маскировочной окраске. Но тут же стало ясно, что изображена корова и щедро, размашисто были нанесены пятна на ее боках. Картина художника Прушникова — "Валдайщина. Кормилица вернулась", остатки советской соцреалистической мазни, которую толкают иностранцам. Кормилица смотрела на меня в упор, как смотрят убийцы. Сзади послышались шаги, и кто-то осторожно похлопал меня по плечу.
Еще не оборачиваясь, я понял, что ко мне пришел Линников.
— Ну, думаю, потерял я Сашку, — сказал он, посмотрев на меня настойчиво и тревожно. — Я тебя в начале вечера заметил. Потом ты вдруг раз — и растворился куда-то. Теперь нам нельзя просто так разойтись в разные стороны. Я предлагаю завершить этот вечер в баре.
Я хорошо помнил Клуб традиционных ценностей и подвиги команды, которую этот человек возглавлял. Почти против своей воли, я начал разговаривать с ним высокомерно и грубо. Что до Линникова — в его сознании на всю жизнь отпечаталось, что я человек честный, но придурковатый. Он не мог понять, кто я такой сейчас, и оттого его интонация была одновременно снисходительная и заискивающая. Герасиму никак не удавалось направить наш разговор на нужные рельсы — рельсы эти были кривыми и расходились в разные стороны.
— Как твои дела? — спросил я. — По-прежнему выращиваешь динамичных и консервативных представителей среднего класса?
— Видно, что ты совсем не из этой среды. Так долго одну идею никто не пасет. Твой средний класс — это совсем не модно, это пройденный путь. Актуален такой тренд, что разделение общества на классы, мидл там, топ-мидл, это вообще не российский вариант. Смотри, я начал разрабатывать теорию, по которой Россия сейчас переживает период пострационального мистического этатизма. Там, наверху, люди, есть шанс их увлечь этой идеей.
…Был тот смутный час между ночью и утром, когда продолжаешь говорить и действовать не от избытка энергии, а, наоборот, от крайней усталости. Усталость эта так велика, что нет сил совершить что-то определенное, хотя бы даже сесть в машину и уехать домой спать. Что касалось Герасима, у него была своя цель. Он не мог так просто меня оставить. Он пытался прояснить меня.
Мы снова оказались в баре. Рояль уже захлопнули, музыкант ушел, за стеклами киосков в темноте спали матрешки и деревянные макеты Кремля. К нам, спотыкаясь от усталости, подошла официантка с толстыми светлыми косами, протянула меню. Герасим заказал виски. Я решил выпить две чашки ристретто, одну за другой. Кофе навел некоторый порядок, но гостиница все норовила свернуться в спираль и исчезнуть, оставив только темноту. Также была не очевидна и реальность самого Герасима Линникова. В какой-то момент я почти поверил, что мой сосед — это призрачный подарок от Морфея, от Земфира… как его звали, этого древнего бога, навевавшего на людей сновидения? Я даже слегка удивился, обнаружив, что Линников и вправду сидит сбоку — жив, объемен и по-прежнему хочет чего-то от меня добиться.