Борис Фомич делит свою жизнь на два периода: на те годы, когда он боролся за свое счастье — это было до сорока лет,— и то безмятежное время, когда он, достигнув всего, стал наслаждаться жизнью. Вторая часть началась недавно, и именно теперь Каиров испытывает состояние полного довольства собой.
—А бригадир слесарей — Самарин-то башковит. Талантище, черт бы его побрал, а, Леон? Что вы скажете о Самарине?
Папиашвили взглянул на шефа удивленно: «При чем тут Самарин?» Впрочем, Леону не привыкать к чудачествам Каирова, его неожиданным ремаркам, шахтерским куплетам, посвистыванию. Сотрудники лаборатории называют это «размышлением вслух» и, по обыкновению, в такие минуты замолкают.
— Собственно, для вашей библиотеки старался,— выждав паузу, говорит Леон.
Да, у Каирова большая библиотека. Пожалуй, тысячи три книг наберется. И каких!..
Борис Фомич представил, как на белых полях его книг сбоку от имени автора закрасуется фамильный знак. Экслибрис!.. Он, конечно, будет исполнен глубокой мысли, будет выражать суть хозяина, его характер, склонности,— выражать тонко, символично.
«Вот только надо с Машей посоветоваться»,— подумал он о жене. И взглянул на роскошный настенный календарь, где он точками отмечал дни пребывания Марии на курорте — в санатории «Горняк». До её возвращения оставалось ещё двадцать дней, а нетерпение его возрастало. Жалел Каиров, ох как жалел, что отпустил её на курорт. Впрочем, как её не пустить, если в последнее время отношения их все туже натягивались. Вздумай он противиться — только бы усугубил дело.
—Чтой-то я его не вижу давно, Самарина,— прервал невеселые мысли Каиров.
—Он в отпуске.
—Где отдыхает?
—Не знаю, Борис Фомич. Самарин мне ни сват, ни брат и даже не седьмая вода на киселе. Не знаю я ничего о нем.
Папиашвили был обижен невниманием шефа — тем, что Каиров, как ему показалось, холодно воспринял сувенир из Парижа. В то же время тонким чутьем своим уловил не праздный интерес шефа к бригадиру слесарей. И мысленно упрекнул себя за грубые, бесцеремонные слова в адрес Самарина. Решил тут же поправиться:
—Я его перед своей поездкой во Францию видел, ещё говорил с ним о схеме электронно-вычислительной машины. Он ведь со своей группой машинку какую-то делает — небольшую, для шахт.
—И сделает, Леон, сделает,— прерывает его Каиров, с загадочной хитринкой продолжая разглядывать набор экслибрисов.— Он, Самарин , такой — хоть и неуч, а в электронике кое-что смыслит. Дотошный он и настырный, все копается в своих полупроводниках, копается... Глядишь, одно сделает, другое... Ведь реле утечки-то он соорудил. Слышали о реле утечки? Нет?.. Жаль, нам бы с вами надо знать об этом приборе, мы ведь с вами лабораторию автоматики возглавляем... Мд-а-а, автоматики. А приборчик славный. Маленький такой, но важный. АКУ называется. АКУ-у-у, АКУ-у-у... пропел Борис Фомич на манер мамаши, обращающейся к младенцу.— Автоматический контролер утечки электрического тока.
— Не один он делает, всей бригадой,— мягко возразил Папиашвили, загораясь нетерпением узнать, к чему клонит Каиров.
— Неважно, неважно — зато делу всему он голова, Самарин. А теперь он и новую машинку маракует — посложнее и поважнее. И сделает! Как вы думаете, Леон, сделает, а?.. Непременно сделает. И патентик на нее оформит. А институт останется не причем. Будто и нет на свете ГорНИИ. И лаборатории горной автоматики нет — никого и ничего нет на свете, а есть один только слесарь — Андрей Самарин. Ни доктор, ни кандидат — всего-навсего бригадир слесарей, а приборчики да машинки делает вон какие.
— Не один он, Борис Фомич, с группой,— снова попытался уточнить Папиашвили.— У них и патент будет на несколько человек.
Каиров сделал вид, что не слышит этих уточнений; он запрокинул над креслом голову с лысиной, по которой полосами лежали рыжие с проседью волосы, лукаво подмигнул:
— А может, все-таки есть лаборатория горной автоматики?.. А, Леон Георгиевич?..
Папиашвили привычным жестом поправил змейку-галстук, неловко кивнул головой и буркнул что-то невнятное. Но Каиров понял, что заместитель с ним солидарен и что все остальное образуется само собой.
Борис Фомич протянул Леону книжку экслибрисов.
— А ну-ка, Леон, какой бы вы предложили для меня знак?
Папиашвили раскрыл страницу, на которой была нарисована обнаженная женщина, лежащая на ковре. Срамница держала в руке две открытки с изображением остроносых кабальеро.
— Вы шутник, Леон,— сказал Каиров и сдержанно засмеялся. Он хотел тут же перевернуть страницу, но его пухлый короткий палец лишь загнул уголок листа.— Хе, чертовка! — прищелкнул языком Борис Фомич.— Такая птаха, Леон, по твоей части. Ты, мил друг, не вали с больной головы на здоровую.— Каиров ласково журил Папиашвили.
Леон сиял. Угодил шефу, развеселил, доставил ему минуту удовольствия. Разумеется, он шутя предлагал Каирову заманчивый экслибрис, но втайне подумывал: «Чем плохой значок? Какой-то человек метит им свою библиотеку! Наверное, не глупый человек?»
Леон никогда не жил в Грузии, а манера разговаривать и мыслить была у него сродни манере его соотечественников. Он только на трибунах не позволял себе употреблять такие, например, выражения: «За-а-чем так сказал?.. Нэ надо так говорить!..» Во всех же других случаях, и особенно в дружеских беседах с равными, Леон щеголял подобными оборотами. При этом разводил руками, наивно-снисходительно удивлялся, пучил сливово-черные влажные глаза.
Не торопясь, нехотя Каиров перевернул страницу. Тут ему предстал экслибрис совсем иного плана: склоненная на кулак мужская голова. В пальцах зажата автоматическая ручка.
— Леон, гляди-ка!.. Что скажешь?..
— Замечательный экслибрис!.. Главное, вашу сущность отражает. Мысль!
— А что ж, и верно. Значочек подходящий.
Так был выбран экслибрис Каирова. Голова, склоненная в глубокой думе,— вполне почтенный значок! Красуйся отныне в личной библиотеке учёного, ублажай его невинную прихоть.
Прихоти бывают разные. Один любит собирать почтовые марки, другой — монеты, а третий — щекотать тщеславие. Собственное, конечно, не чужое. Бывали же в старые времена люди, заставлявшие слуг чесать себе перед сном пятки. Многие из них были неплохими людьми. Что поделаешь: природа человека сложна и противоречива. Рядом с добродетелью уживается дурное. И если мудрецы говорят, что в капле воды отражена вселенная, то почему бы человеку не иметь маленький значок, в котором бы отражалась часть его существа? В конце концов Борис Фомич мог выбрать другой экслибрис, он мог украсить свою библиотеку лежащей на ковре красоткой. Мы бы и тогда его не осудили. Но этого не случилось. Красотка хоть и понравилась Каирову, но чувству он предпочел мысль. Склоненная в глубокой думе голова как нельзя лучше символизирует человека, посвятившего себя интеллектуальному труду.
2
На берегу моря, на валуне, стояла женщина с мальчиком. Зеленая волна, пробежав по гальке, беззлобно ворчала под камнем.
— Как вы думаете, мать она ему или не мать? — говорил кто-то сзади из тех, что сидели на лежаке и играли в карты.
Андрей Самарин не взглянул на человека, снедаемого любопытством, но, как и другие, обратил внимание на женщину с мальчиком. Она была стройна, изящна; казалось, вот-вот сойдет с валуна и направится по волнам к белому, как чайка, кораблю, плывущему в зыбкой морской дали.
«Где-то я её видел?» — подумал Андрей.
— Мамочка! Я хочу поплавать,— тянул мальчик.
— Нет, Василек, вода ещё не нагрелась.
— Слышь, братцы, она ему мать. Чтоб мне провалиться!
Самарин и на этот раз не обернулся на говорившего. Силился вспомнить, где видел женщину, но вспомнить не мог.
— Это невероятно! — продолжал судачить все тот же любопытный на лежаке.— Совсем молодая, а посмотри, какой сын. Впрочем, это она выглядит так молодо, на самом деле ей, наверное, не так уж мало лет.