— Да, хороший парень Святослав. Редкой души человек. Впрочем, Бариновы все таковы. Потом предложил Марии:
— Хотите, съездим к старику Баринову. Посмотрите, как он живет, а если пожелаете, останетесь у них на все три дня. На зеленой заезженной «Волге» они ехали по главной улице горняцкого поселка. Невдалеке от ворот шахты догнали молодого отца, нагруженного подарками. Селезнев кивнул ему, и Святослав Баринов, отвечая начальнику шахты, чуть не выронил мишку. Маше очень хотелось повернуться, взглянуть ещё раз на младшего из династии Бариновых, но чувство такта её удержало.
Старика Мария и Селезнев нашли у пивного ларька — «гадюшника», как назвал потом сам Егор Афанасьевич это питейное заведение.
— Петрович!.. Свежее пиво! — встретил Баринов начальника шахты. И косо, но без зла и без любопытства взглянул на Марию, стоявшую у дверцы машины. В голосе его и в движениях не было ни суеты, ни лести,— он, так же как и его сын, младший Баринов, говорил спокойно, с чувством своей силы и достоинства.
Маша подивилась молодому блеску темно-синих глаз — они, так же как и у сына, излучали добродушную приветливость, были настежь открыты перед человеком, и все-таки, несмотря на это, Маша не могла долго выдержать бариновского взгляда: казалось, строгий учитель смотрит ей в душу, слышит и знает все её тайные мысли.
— А мы к тебе, Афанасьич,— сказал Селезнев.
— Милости прошу, сейчас и пойдем.
Мало-помалу их обступили люди, большею частью шахтеры с «Зеленодольской»,— и кто из них посмелее, здоровался с Селезневым, кто предлагал кружечку, а кто-то кричал Маше:
— Идите сюда, девушка, мы вас пивом угостим. Не стесняйтесь. Мы здесь, как немцы и чехи, пиво все пьем, разве что только столбы воздерживаются.
А щуплый пожилой человек в клетчатой рубашке, видимо принявший не только пива, но и ерша, протиснулся к Баринову, взмолился:
— Афанасьич, голубчик! Скажи ты им, ради бога, был ведь я капитаном третьего ранга?.. Ну, скажи,— не верят, черти полосатые.
Кто-то из толпы гудел:
— Этак ты после пятой кружки и до адмирала дойдешь.
— Зря потешаетесь над человеком,— остановил шумевшего Баринов.— Правду он говорит. Я его сразу-то после войны и сам видел в морской форме.
Как есть капитан!
Баринов чокнулся с «капитаном», осушил кружку. И сказал ребятам:
— Бывайте, я пошёл.
— Просьба к тебе Афанасьич,— сказал Селезнев, когда они подошли к машине,— посели у себя Марию Павловну на три дня. Артистка она из нашего театра, ей шахтерский быт нужно изучать.
— Если, конечно, я вас не стесню,— смущенно проговорила Маша.
— Отчего же стесните? Места у нас много, живите на здоровье.— С минуту погодя обратился к Маше: — Значит, на сцене представляете?
— На сцене,— кивнула Маша.
— Ну что ж, ладно.
Ехали долго молча. Но потом Селезнев спросил старика:
— А правда, Афанасьич, тот... малорослый-то, капитаном был? Баринов ответил не сразу:
— Он хоть неказистый с виду, а духом человек сильный. Мне с ним и в деле случалось бывать. Может, помните, в Западной лаве кровлю гасили. Работа по колено в воде, духота, редкий больше недели выдерживал, а он — ничего, в другое место не просился.— И тихо, раздумчиво добавил: — Капитаном он не был, а на флоте служил. И не на корабле будто, а в береговой артиллерии.
— Врет он, выходит.
— Ну, не совсем врет, душа у него так устроена.
Пригрел у сердца голубую мечту и сам же в нее поверил. Душа яркого, значит, просит, вот он и выдумал капитанство. Далеко, непонятно и звучит хорошо: капитан!.. А что рядом, не в счет. Он однажды этот Вдовин, фамилия у него такая, в лаве над бездной повис. Схватился за электрический проводок и висит. Его током бьет, а он не охнет — только зубы стиснул и висит. Под ним, пожалуй, метров двести было — самолеты на такой высоте летают, а он минут десять висел на тоненьком проводке. Потом мы из уступа веревку ему бросили. Ишь ведь сила какая в человеке!.. Откуда берется?
Селезнев не перебивал Баринова, и Маша слушала, затаив дыхание. Она не могла понять, как это в лаве можно висеть, но, когда Афанасьевич сказал о самолетах, живо представила и высоту, и болтающегося над бездной человека. Ей снова захотелось взглянуть на Вдовина, услышать его притчу о капитанстве и вместе с Афанасьевичем заверить всех людей: да, да — был этот человек капитаном. Обязательно был!
В доме Бариновых гостье отвели комнату на втором этаже, в мезонине, с видом на степь, покрытую невысокими, туполобыми холмами, увитую шлейфами предвечерних туманов. Они стелились над балками, по дну которых бежала к прудам и озерам откачанная из шахтных штреков вода. Степь уставала от дневного солнцепека, она млела и нежилась в неярких лучах вечернего солнца; и шкивы на шахтных копрах к вечеру, казалось, убавляли свой бег, вращались не так резко, как днем,— спицы не сливались в единый темный круг, а резво мельтешили, оживляя пространство живыми кружевами. Из-за холмов, туманов, а иногда просто розовой дали выползали поезда — все больше с углем, и бежали они, словно игрушечные, по своим маршрутам. Маша, присев на балконе в плетеное кресло, провожала их взглядом. У нее были свежи впечатления дня, и ей казалось, что это продолжает свое движение поток угля, начатый в шахте, и что Селезнев, и Егор Афанасьевич, и все те горняки, которых она видела на шахте, а затем у пивного ларька,— это они нагружают составы, указывают им направление. Казалось, вот она сейчас закроет глаза и увидит Селезнева над каким-то пультом управления, его протянутую вперед руку, услышит гул лавы, громоподобный скрежет угольных комбайнов...
В начале улицы показался мужчина. Он шел к дому Бариновых. Маша почему-то решила, и почти с уверенностью, что это идет с работы Денис. Он друг Самарина — с ним интересно встретиться, поговорить. Да, это он, Денис. Идет не торопясь, приветствуя то одного встречного, то другого, иным пожимает руку, а иным кивает, говорит что-то, но Маша не слышит. Вот он поравнялся с пивным ларьком — тут и сейчас много людей. «Зайдет? Нет, не зайдет»,— загадала Маша, и более из детского любопытства, чем из серьезного интереса, стала наблюдать. «Зайдет? Нет, не зайдет». Потом решила: «Непременно зайдет». И точно, она угадала. Человек, в котором она теперь определенно признала Дениса, подошел к кружку людей и вместе с другими как бы стал «рассматривать что-то». Теперь Маша стала себя спрашивать: «Долго задержится у ларька?» Сама того не замечая, она и здесь, как на репетиции, искала зависимость отдельных человеческих поступков от характера человека в целом, от образа мыслей, психологического строя. По её представлениям, мужчина или молодой человек с цельным, волевым характером, конечно, может, идя с работы, завернуть к пивному ларьку, но вот проторчать там час или два не может. «Должны нее у него быть интересы, кроме тех, которые может удовлетворить случайное сборище людей?..— спрашивала Маша. Но затем тут же себе возражала: — А если в этом сборище оказался нужный для него, интересный человек?.. Или если его никто не ждет дома, а он к тому же не любит одиночества?.. Или как раз в это время он переживает беду и не хочет оставаться наедине со своими мрачными мыслями?.. Или... Или... Или... Сколько ситуаций может возникнуть в жизни человека, сколько хитросплетений и подчас необъяснимых обстоятельств воздействует на психику человека, на каждый его поступок,— и возможно ли, мыслимо ли рассчитывать в мельчайших подробностях схему поведения для человека, заранее создать, как говорит режиссер театра Ветров, модель роли, то есть планировать жесты, мимику, интонации? «Нет, нет,— возражала мысленно режиссеру Мария,— на сцене надо жить жизнью героя, а не делать «модель роли».
Денис почти тотчас же отделился от ларька и пошёл той же дорогой — домой. Он шел весело, смотрел по сторонам, в небо. Сновавшие над крышами воробьи, мелькавшие белизной оперенья сороки точно встречали его, и он был этому рад. Рад он был и тихому вечеру, безлюдной зеленой улице и тому, что смена его кончилась и он возвращается домой.
Денис ещё издали заметил на балконе Марию. Знал, что она остановилась у них на три дня,— отец, уже побывавший на шахте, сказал ему: «Девка она красивая, смотри у меня, чтоб все деликатно было!»