— Послушал бы вас режиссер наш Ветров.
— Сказал бы, я профан. Но, допустим, я профан, другой, третий... Для кого же вы спектакли ставите?.. Вот недавно мы всей шахтой к вам в театр ездили — на спектакль «Тайное общество».
— Ну-ка, ну-ка,— оживилась Маша.— Интересно, что вы скажете. У нас, в кругу артистов, спор идет о нем. Интересно, что вы скажете.
— Плюнули вы нам в душу за каши собственные денежки, то я вам и скалку. Для нас декабристы — святые. Мы ведь о них как думаем? «Вот были люди: все имели... Князья, генералы, а за народ жизни не пожалели». А вы нам неврастеников показали — суетятся, бегают по сцене, кричат визгливыми голосами. И артистов-то где набрали таких — малорослые, неказистые, и лица под обезьян загримированы. Только и есть на сцене хорошие люди — царь да царица. Да генерал, который следствие над декабристами ведет. Ну и, конечно, возмущаются горняки. Не верят, что декабристы такими были.
Маша не смотрела на Дениса. Слушая, все ниже склоняла голову над коленями. И когда наступила пауза, спросила:
— Скажите, Денис... Егорович...
— Зовите меня Денисом.
— Хорошо, Денис, а скажите, многие шахтеры понимают сущность спектакля вот так же, как вы?
— А что же, по-вашему, горняки головы своей не имеют? — обидчиво произнес Денис.— Плохо, если вы, артисты, о рабочем классе так думаете. Народ, дескать, толпа, темная масса. Она тогда начинает шевелиться, когда у нее в животе пусто. А иные ещё и Пушкина вспомнят, его крылатую фразу: «Народ безмолвствует». Может быть, к прежнему народу — действительно темному, забитому — это и подходило, но нынче-то народ другой у нас. Вон хоть и наше, угольное дело возьмите: при царе один инженер на три шахты приходился, а сегодня на одной шахте их двадцать пять работают. Да техники, да люди со средним образованием — таких побольше половины на шахте будет. Этот народ все видит.
— Да,— согласилась Маша.— Некоторым из нас иногда кажется, что рабочие нас не понимают, а в лучшем случае равнодушны к судьбам театра... В нашей среде неспокойно, ох как неспокойно, Денис Егорович!
— Мы, Мария Павловна,— сказал Денис,— все понимаем, и поверьте: горняков не менее, чем вас, тревожит положение в нашем театре. Ну, да ладно, не вешайте головы. Душа народная живет и всегда будет жить. Вон послушайте, как старики-пенсионеры, а вместе с ними и молодые поют старинную шахтерскую песню.
— Я слушаю, я её давно слушаю... И вас слушаю, и песню.
Да, Мария слушала песню, доносившуюся из-за садов, домов и улиц,— песню о шахтерской старине, о погибшем в шахте товарище. Маша ещё в детстве смотрела фильм о шахтерах — там играл артист, которого она любила больше всех — Иван Алейников, там и песню она слышала о горняках. Только думала Маша, что песню эту сочинил столичный композитор. Оказалось же, песню сложили горняки, и пришла она к нам из давних времен, и поют шахтеры её иначе, чем пели в кино,— поют красиво, раздольно, скрашивая печальную мелодию думой о счастье, мечтой о лучших временах, когда труд шахтера не будет тяжелым и опасным. Такой она лилась над шахтерским поселком и теперь. «Вот так бы на сцене её запеть,— подумала Маша.— Надо подсказать Ев гению Сычу». А Денис, точно подслушавший её мысли, проговорил:
— Иногда эту песню по радио исполняют и на эстраде, но только в другой раз и не признаешь её — так ухитряются её изменить... словно бы душу из нее вынимают. Но нет, песня живет. Ты её покалечить хочешь, а она смеется над тобой. Смеется и живет. Потому как в песне память народная заключена. А как же ты память убьешь? Из памяти душа человека соткана, убьешь память — убьешь человека.
— Хорошо вас слушать, Денис. Мы, когда с Ветровым спорим, примерно о том же ему говорим.
Она оглядела крупную фигуру Дениса и вдруг поймала себя на мысли, что нехорошо ей так откровенно смотреть на него, на его сильные, обнаженные до локтей руки, на широкую, повернутую к ней грудь.
— А вы к нам приходите почаще,— сверкнул черными глазами Денис.— Теперь дорогу знаете.
Маше почудилось, что при словах этих он подвинулся к ней ближе и наклонился над ней, точно хотел обнять. Мария поспешно отвернула голову и смутилась ещё больше,— её сердце забилось чаще, она даже слышала его упругие удары... И главное и самое важное — впервые за многие годы после её первого замужества она не тяготилась близостью малознакомого мужчины, не терзалась сомнениями, наоборот, с Денисом ей было хорошо и покойно, и волнение сердца было радостным. В ней просыпались силы, над которыми у человека нет власти.
Мария встала и подошла к яблоне. На самой высокой ветке на фоне темнеющего неба она увидела большое яблоко и стала примеряться, как бы достать его. Денис понял её желание:
— Я вам сейчас достану.
— Нет, я хочу сама.
Мария поднялась на выступ ствола, но нога её соскользнула, и она, вскрикнув, повалилась. Денис подскочил к ней, и Мария упала ему на руки. Оба они ещё не успели сообразить, что произошло,— Мария с колотящимся от испуга сердцем безвольно лежала на руках Дениса, а он, по инерции прижимая её, ощутил тепло её тела, привлек Марию ближе, смотрел в глаза.
— Пустите меня,— сказала Мария.
Потом они сидели молча. Смолкла над садами песня. Утихло щебетанье птиц. Не хлопала дверью дома Евдокия Петровна. Поселок горняков, намаявшись за жаркий день, погружался в сон.
— Пора отдыхать,— решительно поднялась Мария.
— Да, пора.
Через сад по тропинке они пошли к дому.
Утром Мария проснулась рано — когда пробуждается весь поселок, из домов выходят горняки и на пути заводят разговоры. Голоса звучат резко, отчетливо: где-то закричит петух, застучит крыльями курица, заплачет ребенок... В такую рань Маша давно не вставала; она повернулась к стене, хотела снова заснуть, но сои уже не приходил. Чувствовала себя бодрой, хорошо отдохнувшей. «Кто рано встает, тому бог дает»,— вспомнила она поговорку отца и сбросила одеяло. Тут Маша увидела на туалетном столике чашку, накрытую салфеткой, и с теплым чувством подумала о Евдокии Петровне — это она принесла ей вечером легкий ужин. Маша накинула халат, толкнула дверь балкона и, выйдя на балкон, смотрела в степь, на синеющие в утренней дымке холмы, терриконы.
У самого уха раздалось:
— Доброе утро, Мария Павловна. Как спалось?
Вздрогнула. Подалась назад, но в следующую минуту увидела Дениса, вышедшего из калитки дома. «Ах, ведь ему в утреннюю смену»,— сказала себе Мария и помахала парню рукой, улыбнулась. Он дружески кивнул ей и зашагал по улице.
Наскоро прибравшись, Мария спустилась во двор и стала помогать женщинам по хозяйству. Добровольно и с удовольствием взяла на себя заботу об Антоне. Как заметила Мария, Антон не был ни крикуном, ни капризой, но он уже был, как сказал о нем Денис, «порядочным шантажистом». Если не спал, то лишь десять — пятнадцать минут молча лежал под яблоней в своей роскошной коляске. Затем начинал прерывисто хныкать. Мария подходила к нему, и он замолкал. Разглядывал её круглыми, как пуговицы, глазами, показывал язык и улыбался.
— Ось, бачите, он вас обманывает,— говорила Ирина, оттягивая Марию от коляски.— Знает, что подойдете, и кричит. А баловать детину не надо. Бовин тогда мэнэ замучает.
Она мешала родные слова с русскими, и речь у нее выходила милой, забавной. Марии очень нравилось, как говорит Ирина — и то, как она мешает слова, и как выпевает их на свой особенный лад. Сегодня Ирина — в новеньком желтом сарафане и выглядела яркой, нарядной, как цветок. Она все поглядывала на калитку — ожидала из ночной смены Святослава, приготовляла для него салат из свежих овощей. Евдокия Петровна готовила завтрак и обед: не спеша шинковала капусту, время от времени заглядывала в кастрюлю, где варилось мясо. Мария пыталась и здесь помочь ей, но Евдокия Петровна с присущей себе мягкостью в голосе и неторопливостью отстраняла её от кухонных дел. Все операции по приготовлению обеда были как бы рассчитаны на одни только её руки, и посторонние могли ей только мешать. Уразумев это, Мария переключилась на одного Антона. Разглядывала орнаменты кухни-теремка.