Мысли её путались. Она пошла, наконец, в дом — туда, где лежал он, где было много людей, и Евдокия Петровна, и Ирина; прошла дальше — здесь стояли мужчины; уже вошла в переднюю, увидела гроб, обитый красным и весь в цветах; и его увидела... Он был такой, как тогда, у Селезнева, с белоснежным мишкой в целлофане. Только теперь он был бледен. И будто бы спал.
Маша, боясь разрыдаться и обратить на себя внимание, поднялась по лестнице в мезонин, в свою комнату и здесь, закрыв за собой дверь, бросилась на койку, зарыдала. Горячие слезы лились ручьями. Из помутившегося сознания вдруг выплыли слова: «Вы Денису про того... Каирова не говорите. Убьет Денис Каирова». И она приподнялась на подушке, смотрела воспаленными, влажными глазами в степь — через окно. «Каиров!.. И я... Каирова!..» Маша вскочила с кровати, подбежала к окну, растворила настежь. «Да нет же, нет же,— поднимался изнутри чужой, но до боли знакомый голос.— Он преступник, ты знала это, тебе сердце подсказывало — он мог, он мог, а ты ни при чем. Поплачь лучше. Поплачь...»
Она прислонилась к подоконнику и вновь дала волю слезам.
11
Костя Пивень, недавно прилетевший из Москвы — на этот раз в длительную командировку,— сидел в старом деревянном кресле у стола-верстака, за которым работал Самарин. Костя не помогал Андрею, боялся что-нибудь «ткнуть не туда», как он любил выражаться,— он сидел у раскрытого настежь окна и развивал свои мысли по поводу психологии женщин.
— Посуди сам,— говорил он, щуря под стеклами очков глаза и пытаясь отвести голову от яркого солнечного луча, бившего в окно.— Ну посуди, садовая твоя голова: человека дважды бессовестно надули, дважды она обожглась, и жестоко — так, что жареным запахло. Чего же ты от нее хочешь?.. Да ей сейчас принца на тарелочке подавай — не примет. Сердце не отошло, от человеческой подлости не оттаяло.
Самарин сидел на высоком круглом стульчике и работал. В одной руке он держал паяльник, в другой — катушку, напоминающую и размером и формой ниточную шпульку. По краям катушки торчали оголенные медные проводки. Андрей припаивал их к панели. Разогретый кончик паяльника он подолгу держал в канифольной кашице; она плавилась, испуская дым и копоть. Паяльник елозил по металлическому дну коробочки — работа у Самарина не шла на лад. Андрей находился в том состоянии, когда ни о чем не хочется думать и все валится из рук.
— Ты хоть позвонил ей, когда из Москвы приехал?
Самарин вздохнул всей грудью, бросил паяльник.
— Звонил, а толку что?
— Да ты слова-то ей все, какие нужно, сказал или буркнул чего-нибудь, как медведь. Я ведь знаю, ты на речи-то не горазд.
«А и вправду,— покачивал головой Самарин и невесело улыбался своим тайным мыслям.— Говорить я с ней не умею... особенно по телефону». Вспомнил, как нескладно вышло у него в последнем разговоре. «Как ваша поездка?» — спросила Маша. «Да так... съездили. Смотрел передачу с вашим участием. Нам понравилось. Особенно Перевощикову. Надеюсь, вы не забыли бедного страдальца?» — «Нет, зачем же,— ответила Маша.— Судя по вашим рассказам, он славный парень, ваш Перевощиков. Передайте ему привет. Пусть приходит в театр».
— В театр меня пригласила,— криво улыбнувшись, сказал Пивню.
— И что же? Пошёл ты в театр?
— Пошёл-то я пошёл, да что толку. В театр и другие ходят.
— А пойдем сейчас к ней в гости? — предложил вдруг Костя.— А?.. Пойдем!
Самарин повернулся к Пивню, смотрел на него, как на привидение.
—Ты что, серьезно? — сказал он ему.— Вот так придем и скажем: явились — не замочились. Ты, Костя, там в Москве, видно, заработался, из здравого ума выжил.
Андрей стал убирать инструмент, а Пивень пошёл к телефону, висевшему у выхода из цеха, набрал номер администратора театра.
— Окажите мне любезность, скажите, пожалуйста,— медоточиво рассыпался он перед трубкой,— Мария Березкина сегодня играет?.. Нет?.. Она больна?.. Спасибо, спасибо.
Андрей как раз в этот момент подходил к Пивню.
— Что с ней? — спросил Андрей.
— Говорит, серьезно нездорова. Дома лежит. А теперь, мой друг,— Пивень взял Андрея за рукав,— тебе и сам бог велел посетить Марию. У нее, насколько мне известно, ни одной души из родных нет в Степнянске. Кроме Василька, конечно.
— Да, я пойду к ней.
Они вышли из цеха. Простились. Андрей пошёл в дом, где недавно поселилась Мария. Он шел смело, не думая о том, как она его встретит, что он ей скажет, как посмотрят на него соседи или товарищи из театра, которые — он почти был в этом уверен — попеременно приходят навестить её и именно в эту минуту сидят у её изголовья. Он уже подходил к дому, как вдруг вспомнил, что к больному человеку идет пустой — без цветов, подарков. Завернул в магазин. Взял бутылку вина, накупил конфет, фруктов. В цветочном магазине ему сделали большой и красивый букет. Безуспешно стараясь спрятать весь этот груз за спиной, он позвонил в Машину квартиру. И к удивлению Андрея, дверь ему открыла сама Мария. Он встретился с её взглядом — в первое мгновение печальным, и уставшим, но тотчас же засветившимся, заискрившимся.
— Андрей Ильич?.. Проходите, пожалуйста. Проходите.
Она закрывала грудь воротником бархатного яркого халата, смотрела на него с укоризной, смущением, но и с тайной, глубокой радостью — именно радостью. Андрей не мог иначе назвать выражение, которое прочитал в её глазах и которое прибавило ему уверенности. Проходя в её комнату, он видел, как из кухни выглянула пожилая краснощекая женщина. Андрей поклонился ей и сказал: «Здравствуйте», но в ответ перед самым его носом дверь кухни захлопнулась.
— Хозяйка моя,— пояснила Маша.— Она вас стесняется.— И открыла дверь своей комнаты.
Мария чему-то улыбалась. Слегка покачивая головой, она помогла ему разгрузить подарки. Смотрела на него распахнутыми, немигающими глазами и таинственно, мучительно непонятно для Андрея чему-то улыбалась.
— Я вам рада,— сказала она тихо.
— Правда? — вырвалось у него.
Маша зажмурила глаза, наклонила голову. И ничего больше не сказала — отошла от Андрея, устало опустилась в кресло.
— Вы нездоровы, что с вами?
— Да, Андрей Ильич, я приболела. Но ничего, я скоро выйду на работу.
На побледневших щеках её резко проступил румянец: Маша трогала пальцами лицо, как бы извиняясь за свое смущение, и оттого румянец загорался ещё сильнее, а темные с голубинкой глаза горели жарче. И вся она в эту минуту словно бы занималась каким-то внутренним огнем, который до поры до времени дремал в ней и теперь воспламенился от внезапно попавшей искры.
Маша два дня после трагического события в доме Бариновых лежала в лихорадке, у нее была температура и озноб. Она только сегодня утром поднялась на ноги и хотя весь день бродила по квартире, но все ещё чувствовала во всем теле слабость.
— Пока вы болеете, Перевощиков не уйдет от вас,— сказал Андрей.
— Мне нравится ваш Перевощиков. Его хочется пожалеть.
— Жалость оскорбляет человека.
— Зачем же вы придумали его? Ведь это вы такого мне представили.
— Перевощиков несчастен, страдает, но он не нуждается ни в милостях, ни в жалости.
«Я ведь знаю тебя, ты на речи-то не горазд»,— вспомнил он разговор с Пивнем.— Правду, правду говорил мне Костя. В сущности, я ничего ей не сказал — то ли момента удобного не было, то ли не решался. Но зато сегодня, сейчас я все ей выложу. Не уйду, пока не добьюсь ответа».
Мария опытным, чутким сердцем улавливала в нем эту борьбу с самим собой, каким-то непостижимым образом угадывала ход его мыслей и шла ему навстречу, сама проникалась желанием разрядить возникшую между ними атмосферу.
— Скажите вы своему Перевощикову,— заговорила она тихо, но в то же время серьезно и значительно,— дочери Мельпомены издалека только так красивы и привлекательны, но вид их обманчив. Они капризны и вздорны. И, как женщины, непостоянны.