Вечером того же дня Сыч стоял у двери с надписью: «Писатель Ф. А. Курган», и нажимал кнопку звонка. Тишина за дверью не нарушалась. «А что, если Курган на даче или на курорте?»— подумал Сыч. Журналист опасался, как бы не сорвался задуманный им грандиозный план. Он хотел написать о Каирове хлесткий фельетон, а затем, через несколько дней, поместить письмо группы уважаемых людей города, в котором они возмущаются поступком учёного. По замыслу Сыча, он готовит гвоздь не только номера, но и всего года.
За дверью послышались мягкие шаги по ковру. И смолкли.
— Кто там? — спросил женский голос.
— К Федору Архиповичу, скажите ему, пожалуйста...
Дверь приоткрылась. Из-за двух цепей выглянуло пунцово-красное лицо с петушиными глазками. Правый глазок приник к щели и остекленело уставился на Сыча.
— Федор Архипович принимает посетителей только в редакции областной газеты.
— Я не посетитель, то есть посетитель, но мы знакомы. Моя фамилия Сыч.
Язык поворачивался во рту, словно мельничный жернов. Петушиный глазок ждал новых доказательств права на вторжение.
— А, старик! — отозвался в глубине коридора Курган.— Аличка, проведи его в кабинет. Это Евгений Сыч, из газеты.
Квартира у Архипыча большая: окна выходят на центральный проспект, балкон — на городскую площадь. А если из окна посмотреть вдаль, то там, в дымке, увидишь панораму шахтерских поселков. В правой стороне стоят трубы металлургического завода, громоздятся матрехи-домны, а ещё правее, теряясь в мареве, маячат силуэты двух телевизионных вышек.
Архипыч сидит в кожаном старинном кресле, он только что отдыхал, говорит вяло. Сыч вспомнил оброненную кем-то фразу: «От трех до шести Архипыч отдыхает». Украдкой Женя взглянул на часы: без четверти шесть.
Гость оглядывал кабинет: книги, книги... Вместо письменного стола — конторка из красного дерева. Медный атлант держал в руке серебряный подсвечник, а выше, на столе,— портрет Антона Лободы — первооткрывателя Степнянского угольного месторождения — жил в эпоху Петра I. Ему Архипыч посвятил почти все свои исторические монографии. А недавно, на основе своих прежних книг и брошюр, написал о нем роман. Книга толстая, в двух частях. Теперь Архипыч, как говорят, пишет о Лободе третий том.
— Лободу вы, можно сказать, открыли людям,— сказал Сыч, стоя возле шкафа и листая книгу,— Ведь до вас его имя только упоминалось в справочной литературе.
— Да, уж это верно.
— У вас, как я слышал, противников немало, несовпадение точек зрения и прочее,— проговорил Сыч, соображая, как же подступить к делу, ради которого сюда пришел.
— Всякое открытие — риск и борьба,— позёвывая, отвечал Архипыч.— Пусть знает молодежь, как подвижнически благородны и сильны духом были наши деды и прадеды. Вам это полезно будет.
Сыч слушал. Архипыч, входя в форму, поднялся и стал с воодушевлением рассказывать о том, каких трудов стоило ему раскопать материал о Лободе. Он неторопливо ходил по кабинету. Останавливался. Заканчивая свой длинный монолог, назидательно произнес:
— Ныне все говорят о передовой морали, высокой нравственности, о нормах поведения, а людям надо растолковывать, какая она, эта передовая мораль?.. Глупо думать, что человек воспитается сам по себе. Нет, нет, все надо рассказывать людям, разъяснять. И на истории нашей разъяснять. Мораль, она, как и все на свете, по законам диалектики развивается. Воспитывать надо народ, да, воспитывать, и через газету — тоже.
— Вы вот,— обрадованно вставил Сыч,— о газете вспомнили, а сами в газету пишете редко.— И перешел прямо к цели: — Мы сейчас фельетон готовим: Каирова хотим разделать.
Сыч неловко взмахнул рукой, точно в зажатом кулаке была шашка и он уже опустил её на голову Каирова. Короткий чуб нахохлился, лицо от возбуждения светилось — он походил на бойца, долго ожидавшего сигнала к атаке и теперь заслышавшего призывный зов трубача.
— Каиров — это явление,— насторожился Архипыч.— На него, как на медведя,— с рогатиной надо идти. Нужны факты и факты.
— А вы хорошо знаете Каирова?
— К сожалению, хорошо,— невесело улыбнулся Архипыч.
— Почему с сожалением?
— Отвечу тебе крылатой мыслью чужого разума: «Кто умножает познание, умножает скорбь». Какой-нибудь тракторист из колхоза «Заря» не знает Каирова, и ему лучше. Он спокойно спит и видит золотые сны. А я, душа моя...— Архипыч махнул рукой.
— Вы — писатель,— заметил Сыч,— вам по душе аллегория в изъяснениях, а я из вашей речи не все понимаю.
— Твое непонимание — из незнания,— замысловато изрек Курган.— Каиров — это... не так просто... в плане субъективном, так сказать, личном...— И тут Кургана словно осенило, и он продолжил, уже воодушевляясь: — Помните— у Горького: дачники. Правда, Горький этим словом определял другую категорию людей, но Каиров... тоже дачник, то есть временный, временщик. Потому-то такие, как Каиров, боятся движения вперед, их страшит всеобщее просветительство, прогресс. Для них губителен свет...— Курган улыбнулся.— Вот тут и раскрывается смысл моей аллегории. Вот, брат, тебе и Каиров. А ты говоришь, фельетон о нем. Слишком многие вопросы в этом фельетоне надо затрагивать.
— М-да, конечно,— Сыч обеспокоенно заходил по кабинету.— Но, разумеется, в газете речь поведем о близком нам, о том, что известно. Вот я вам сейчас кое-что покажу...
Сыч подал Кургану папку. Архипыч листал книгу Каирова, сверял её страницы с оригиналом самаринской рукописи, возмущался и качал головой. Время от времени в адрес Каирова он отпускал реплики:
— Ну, хлюст!.. Ну, хлюст!..
Вернув Сычу книгу и рукопись, писатель всплеснул руками:
— Да ведь он опаснее солдата, бегущего на тебя с винтовкой. Ей-ей, опаснее. Того видишь, а этого нет. Этот в тебя стрелять не будет. Наоборот, с улыбочкой к тебе, а ударит — не поднимешься. Да, да, да...— продолжал Архипыч, выставляя вперед руку, словно Сыч ему возражал.— Сегодня Каиров обдерет до нитки подлинного творца, завтра он лишит его возможности творить, а послезавтра втопчет в грязь его имя, уничтожит его морально — ведь это настоящая война, старик?.. Тут нам нельзя в обороне сидеть.
— Так вот и помогите нам! Давайте воевать, подключайтесь,— обрадованно подхватил Сыч.— Ваше имя тут... как тяжелая артиллерия.
Архипыч насторожился, в его глазах потух огонек задора, и весь он сразу сник. А Сыч напирал:
— Вы вместе с нами фельетон подпишете?
Архипыч, поняв, что деваться ему некуда, проговорил неуверенно:
— Подпишем вдвоем, без других...
Сыч порывисто протянул ему руку, крепко пожал её.
14
К отцу, на край города, Самарин шел пешком. «Индивидуальные домики» — так назывался поселок металлургов — разрослись, метнули ряды черепичных крыш на взгорье и там, у подножия трех терриконов, уперлись в белокаменный дом с колоннами — Дворец культуры. Первые домики, среди которых был и дом сталевара Ильи Самарина, появились здесь давно. Со стороны терриконов потянулись они к поселку металлургов. Терриконы поднимались вверх, к небу, а шахта «Комсомольская-Глубокая», вздыбившая их над степью, все лезла и лезла вниз, в глубь земли. И чем глубже она устремляла штреки и квершлаги, чем выше поднимала терриконы, тем больше разрастался поселок, сохранивший свое название с тех времен, когда в этом краю Степнянска не было ещё шахт, а стоял один только старый, дореволюционный металлургический завод.
Андрей родился тут и вырос. Нынешним летом он всего несколько раз побывал в отцовском доме. Все было недосуг: то ездил отдыхать, то суета жизни и дел закружила. Теперь вот уже наступила осень и со степи тянули прохладные ветры — Андрей неторопливо шел в отчий дом. Настроение у него было хорошее, шагал размашисто и легко.
Впереди по аллее, в синеве раннего вечера, он увидел своего старика. В распахнутом плаще тот шел не торопясь, сутуля спину, задумчиво глядя себе под ноги. Самарин приостановился, хотел окликнуть отца, но как раз в этот момент сбоку незнакомый женский голосок пропел:
— Здравствуйте, Андрей Ильич. Давненько в наших краях не бывали.