— А столичная пресса со своей стороны...
Искусствовед наклонил голову, давая понять, что соглашение достигнуто и что он доволен результатами переговоров. Достав из кармана записную книжку, сказал:
— Ветрова, конечно, хорошо знаете.
— Снимут его скоро,— простодушно сообщил Сыч.
— Ну, это ещё как посмотрит Москва!..— вдруг стукнул записной книжкой по валику кресла Соловьев и поднялся.
Злобность, сарказм просквозили в каждом слове столичного критика. «Он ведь искусствовед!..» Сыч догадался, что попал впросак. Подумал: «Не иначе как за Ветрова заступаться приехал». И от этой догадки холодный озноб побежал по его спине. Ветров был ярым противником сычевской пьесы «Покоренный «Атаман». Её приняли к постановке вопреки воле главного режиссера, и ставит её молодой, недавно приехавший в Степнянск режиссер. «А ну как этот хлыщ с ужасной бородой и страшными очками поддержит Ветрова?.. Да ещё через свою столичную газету. И задымится мой «Атаман» синим пламенем». В разгоряченном воображении Сыча стали возникать затруднительные ситуации, перед взором замелькало жирное, с тремя подбородками, лицо Ветрова, его маленькие торжествующие глазки. «Ветров, Каиров, Соловьев...— думал Евгений.— Сила!» Он до хруста в пальцах сжал кулаки, в глазах его заиграли огоньки, на лице отразились черты решимости и воли. «Пет, я не сдамся!» — прокричало внутри у Сыча.
Сыч знал теперь, как вести себя с таинственным гостем. Он не жалел, что рано открылся перед Соловьевым,— все равно Евгений может воевать лишь напрямую.
—Премьера скоро состоится,— заговорил Сыч, стараясь быть спокойным, и, чтобы окончательно привести свои нервы в порядок, раскрыл дверь балкона.
Прохлада поздней осени и едва слышимый гул затихающего к ночи города полились в комнату. С балкона открывался вид на озеро; сразу за озером обсыпанный огнями горел Степнянск.
— Не хотите ли взглянуть на Степнянск? — предложил Сыч.
Соловьев нехотя вышел на балкон.
— Так, значит, теснят Ветрова?
— Да, его, очевидно, снимут,— решительно заявил Сыч.
— Ну-ну... Хватает ума у степнянцев. Лучшего они ничего не могут придумать. А вы сами-то что об этом думаете? Но... не торопитесь с ответом,— поднял руки Соловьев, видя немедленную готовность собеседника отвечать.— Прошу обдумать ответ хорошенько, я не из праздного любопытства вас спрашиваю, а официально, как искусствовед и критик, приехавший по специальному заданию...— и приврал: — Министерства культуры и одного уважаемого толстого журнала. Дикая расправа, готовящаяся над большим художником в Степнянске, возмутит деятелей театра, встревожит весь интеллектуальный мир в Москве... Вот меня и прислали разобраться. Буду писать статью для журнала. Ударим во все колокола, но Ветрова в обиду не дадим. Пусть знают ортодоксы, что время теперь не то, теперь торжествует дух демократизма и свободы творчества.
Соловьев выпалил обличительную тираду вгорячах, борода его тряслась и очки сползали на тонкий горбатый нос. Он то и дело водворял их на место и при этом как-то нервно поводил головой, будто сзади, под воротником, что-то кололо.
Сыч ликовал: «Ага, вот ты зачем прилетел, соловушка. И куда твое величие девалось!..» Сказал:
— При таком вашем предубеждении трудно будет разобраться в деле. Я сам газетчик и, если еду на место...
— Какое предубеждение! Ветров — величина, художник. На Ветрова молиться нужно.
— Горняки в бога не веруют.
— Бога оставим в покое, а талантливые режиссеры, толкующие искусство в современном ключе, на дороге не валяются. За Ветрова Москва схватится. Мы-то его знаем.
— Я не могу разделять ваших восторгов по поводу Ветрова. Говорить же о том, что я о нем думаю, не стоит. Боюсь вконец испортить настроение.
— Нет, почему же, напротив, я умышленно сказал вам о своей цели и о своей позиции, чтобы вы все хорошенько обдумали. Мы вашу позицию изложим в статье, отсюда и рецензентам будет легче судить о вашей пьесе. Ведь пьеса ваша, насколько мне известно, ещё не проходила Московскую репертуарную комиссию? Дело, как видите, для вас ответственное. В Степнянске я буду с месяц. У вас есть время подумать.
Это последнее заявление Сыч расценил как откровенный шантаж. И с тайной радостью подумал: «А ты, оказывается, не так умен, как мне показалось в первые минуты знакомства. С такими-то закидонами тебя у нас быстро раскусят». И он пошёл на хитрость:
— Ну, тогда мы ещё встретимся не однажды! Я бы попросил не торопить меня с ответом. Дело действительно для меня серьезное, и, может быть, от моего ответа будет зависеть судьба пьесы. Я все это понимаю,— Сыч со значением наклонил голову,— а потому хотелось бы хорошенько подумать, а уж затем ответить.
— Хорошо,— примирительно сказал Соловьев и сел в кресло.— В таких делах спешка ни к чему. А теперь разрешите позвонить? Ветрову я звонить не буду, он у вас, как я вижу, человек не авторитетный. Придется звонить Каирову.
— Да, конечно, пожалуйста! — Сыч пододвинул к Соловьеву столик с телефоном.
Соловьев позвонил Каирову. Сказал, что ему нужен двухкомнатный люкс в гостинице. Поговорив с минуту, положил трубку, торжествующе закинул ногу на ногу. Нагло, как диковинную рыбку, разглядывал он Сыча. Отвлек его телефонный звонок. Разговор с Каировым на этот раз был ещё короче, а когда закончился, Соловьев вальяжно поднялся, сказал:
— Ну вот, я отправляюсь в гостиницу. У моста меня будет ждать машина.
Не простился, не поблагодарил. А когда уже выходил из квартиры, повернулся к Сычу:
— Вы можете мне позвонить.— И вразвалку пошёл вниз по лестнице.
Сыч ещё с минуту постоял, провожая недобрым взглядом нежданного гостя. Возвратившись в квартиру, он несколько минут ходил по комнатам. Потом, махнув рукой, вслух проговорил:
— Не так страшен черт! — и вышел на балкон.
После того как по городу разошлась газета с фельетоном Кургана и Сыча, Евгений появился в Горном институте. Он не знал, что фельетон уже напечатан, и зашел в институт по делу — ему нужен был знакомый инженер из лаборатории электротехнических приборов.
Сыч ходил из конца в конец коридора, искал нужную ему лабораторию. Рабочий день ещё не начался, и в холлах, коридорах стайками толпились люди. В одном месте услышал:
— Читали фельетон?..
Женя навострил уши.
— Каирова разделали под орех.
Сыч приободрился: «Напечатали!»
От радостного возбуждения Сыч даже ускорил шаг. Сказать по совести, Евгений побаивался Каирова. Знал, что Каиров не смутится, ринется опровергать, пробивная же сила у него огромная и связи широкие. А тут ещё этот столичный критик, на беду, объявился. Будут каждую фразу, каждый факт через лупу разглядывать. И не дай бог, неточность какая отыщется!
Вот ведь не первый год работает Сыч в газете, и статьи его появляются нередко, а каждый раз волнуется, словно мальчик. Что ни статья, то экзамен. Сколько же будет в его жизни экзаменов?!
Остановился он перед дверью с надписью: «Лаборатория электротехнических приборов». Хотел было взяться за ручку, но его опередила стайка шумливых молодых людей. Проходя за ней, он очутился в огромной комнате, уставленной щитами, панелями, моторами.
В беспорядке лежали детали, в беспорядке толкались люди, Сыч и тут остался незамеченным. Знакомого инженера не было, решил его подождать. Присел за маленький желтый столик и стал просматривать в блокноте записи об институтских делах. Просматривал только краем глаза, сам же слушал шумный гвалт молодых людей, ловил каждое слово. Скоро понял: кроме институтских тут были ребята, приехавшие из разных городов на работу во вновь создающийся в Степнянске вычислительный центр. Все они были электроники — люди новой, ещё не утвердившейся в жизни профессии, но уже властно заявившей о себе. Это были первые в Степнянске специалисты — эксплуатационники электронных машин. Женя видел в них людей новых как по роду занятий, так и по своему духу. Сыч знал, что машина, на которой они будут работать, способна производить тысячи операций в секунду. Все это поражало его. Он уже забыл о цели своего посещения, а только хотел одного: как бы подольше побыть в кругу этих людей незамеченным и понаблюдать их в своем естественном, «раскованном» виде. К счастью, на Женю они не обращали никакого внимания, очевидно приняв его за человека нового, как и они, приехавшего откуда-то на работу. Один из ребят возмущался плохим хранением новых электронных механизмов. Контейнеры лежат где попало: льют дожди, а механизмы сырости боятся. Женя и это взял на карандаш.