Один из ребят, вынув из кармана газету, сказал:
— Читали про Каирова?.. Нет?.. А ну садитесь, я почитаю вам вслух!..
— Братцы!.. Говорят, авторы статьи ошиблись, сели, что называется, в лужу.
— Это как же?
— А вот так. Книгу Самарин не писал, он только участвовал в создании машины на правах равных. То-то авторам достанется!
— Верьте вы Каирову! — сказал сидевший на подоконнике румяный толстячок.— Я-то уж знаю, где тут собака зарыта! Как раз в то время я в экспериментальном цехе работал. Каиров ни черта не смыслит в электронике.
Женя будто бы ничего особенного не услышал в лаборатории, но все, что там говорилось, подействовало на него неожиданно сильно, явилось как бы заключительным аккордом ко всем тем впечатлениям и мыслям, которые возникли у него в процессе изучения материала для фельетона. Все эти дни и месяцы, пока он изучал обстановку в лаборатории Каирова, он втайне надеялся почерпнуть материал не только для статьи, но и для своих будущих литературных работ о горняках. Он, ещё когда писал пьесу, искал яркий отрицательный тип, но не находил такого — не видел его в жизни, а потому и не мог подыскать для него характерных деталей, метких словечек. В пьесе у него есть неприятные люди, даже плохие, но подлинного носителя зла ему выписать не удалось. И вдруг — пошёл такого типа! Этот тип — Каиров. Ах как бы он хотел понаблюдать его в повседневной жизни!..
И Сыч снова записал в свой блокнотик: «В последующей борьбе за Самарина искать материал и поддержку не только среди старых кадров, но и у молодых электроников. Сойтись с ними поближе».
Евгений хотел незаметно выйти из лаборатории, но навстречу, чуть не ударив его дверью, вошел Арнольд Соловьев. Сделав вид, что Женю не узнал, он скользнул по его лицу бликами очков и устремился к группе ребят, стоявших у окна.
— Позвольте представиться,— сказал он громко, поводя взглядом по сторонам и придерживая кончиками пальцев бороду: — Соловьев — критик-искусствовед из Москвы.— И приврал: — Член коллегии Министерства культуры...
Было мгновение, когда Жене показалось, что Соловьев приостановил на нем взгляд и даже наклонил в приветствии голову, и Женя слегка поклонился, но борода как ни в чем не бывало поплыла в сторону.
Столичный гость говорил бойко, без запинки:
— Понимаю, вы на работе. Не беспокойтесь, я вас не задержу, но мне бы хотелось задать вам всего один вопрос, один-единственный.
Ребята стояли перед ним подковой. Сыч, встав в стороне, ждал, что вот-вот Соловьев узнает его и кивнет или протянет руку. Но Соловьев не обращал на него внимания. «А это, пожалуй, к лучшему,— подумал Женя.— Любопытно узнать, чего он добивается от них».
— Вероятно, вы уже читали фельетон о Каирове?.. Что вы скажете по поводу этой грубой клеветы?
Вопрос, казалось, озадачил ребят. Лица посерьезнели, в глазах отразилась озабоченность.
Румяный толстячок слез с подоконника и выдвинулся вперед. И без того яркий румянец на его пухлых щеках заиграл ещё сильнее. Он сказал:
— Фельетона никто из нас не читал. Но, как я успел заметить, вы уже имеете о нем свое мнение.
Так зачем же вам наше?
— Да, да...— начал хитрить Соловьев.— Ладно. Тогда прошу ответить на второй мой вопрос: нравится ли вам драматический театр?
— Вообще театр?
— Нет, нет, разумеется, степнянский. Ваш, местный.
Ребята стали ещё серьезнее. Тот, что стоял рядом с толстяком,— постарше других, темноволосый, благодушный — заметил на это:
— О театре нам судить трудно. Мы в Степнянске недавно, всех постановок не видели. И традиций театра, его истории не знаем. Можно говорить о спектаклях, которые смотрели. Я, например, был на двух спектаклях. В одном показан семнадцатый год в Одессе, второй — о партизанах. Артисты играют хорошо, но с точки зрения содержания есть вещи непонятные. В первом спектакле революцию делают кто угодно, только не рабочие. А в финальной сцене три главных действующих лица: в центре с поднятой винтовкой — портной, справа — аптекарь, а чуть сзади от них вообще непонятная фигура. По-моему, здесь какое-то недомыслие.
— Да, да, надо посмотреть. Но вы могли и не понять ход драматурга, нюансы замысла. Законы искусства, они, знаете ли, не всегда открыты простому взгляду. Сюжет, он как пружина: вначале туго сжимается, а затем вдруг ударяет в то место, куда зритель не ожидает. Зрелище тогда только зрелище, когда ситуации неожиданны. Таков непреложный закон театра, как старого, классического, так и нового, современного. Режиссера надо понять.
— Ну если неожиданность — главное,— усмехнулся электроник с темными волосами,— тогда я понимаю второй спектакль — о партизанах. В нашем понимании партизаны — герои, подвижники, а на сцене они паникуют, ссорятся, сдаются в плен. Такие партизаны — действительно неожиданность.
— Ну вы, вы...— высокомерно остановил его Соловьев.— А может, другим понравилось. Я бы и других хотел послушать. Например, вы что скажете? — устремил он очки на Сыча.
«Неужели не узнал? — думал Евгений, глядя в упор на Соловьева.— Или узнает, да не показывает виду».
— Я живу давно в Степнянске,— отвечал Сыч,— бывал едва ли не на каждом спектакле.
— Вот отлично! — воскликнул Соловьев.— Может, вы свое мнение изобразите на бумаге? Поверьте, очень это нужно... для вашего же театра, для степнянцев...— И подчеркнул негромко: — Для «Покоренного «Атамана». Мы хотим поместить статью в столичной прессе, нам важно мнение молодых людей.
Соловьев открыл на середине блокнот, протянул Сычу. Женя присел к подоконнику, стал писать. Критик воодушевился в предвкушении удачи, тронул одного за рукав, второго.
— Театру нужно внимание, нужна помощь. Если в прошлом он только забавлял зрителя, представлял смешные, душещипательные истории, то театр сегодня — это политическая арена, философская школа, эстетический университет. Театр учит, воспитывает, ведет.
Кто-то несмело и неопределенно возразил:
— Это что-то новое.
— Что ж, я критик, публицист, искусствовед.
Мне и по штату положено говорить вещи новые, смелые. А вы не устали жевать старое?
— Жевать?.. Как это жевать? — возмутился кто-то.
— Я не совсем точно выразился. Я хотел сказать, порядочно надоели старые истины, газетная жвачка и вообще это бесконечное повторение одного и того же... ортодоксального, официального.
— Пожалуйста,— подошел к нему Евгений и протянул листок. Соловьев стал вслух читать мнение Сыча. И по мере того как он читал, борода его клонилась на грудь, глаза темнели и щурились. Потом, не дочитав, резким движением возвратил листок автору.
— Я вас просил серьезно, а вы... шутите,— глухо, прерывистым голосом проговорил критик.
— А это все серьезно,— возразил Сыч.— Вы же, как я понял, демократ, а тут...— Сыч высоко поднял исписанный листок,— тут мнение одного из почитателей театра, зрителя. Вот и пропечатайте в статье, доложите министру...
— Прочтите нам сами, что вы написали,— попросил Сыча парень в спортивной куртке, в брюках, усеянных блестящими шляпками, косыми разрезами карманов.
— Да читайте громче! — поддержали его несколько голосов.
— Могу,— согласился Сыч,— и стал читать:
— «Степнянскому театру нужен режиссер — художник, реалист, патриот. И ещё нашему театру, как, впрочем, и всякому другому, нужны талантливые пьесы. А пьес таких мало. Говорят, нет хороших драматургов. Но такого не может быть, чтобы земля русская талантами оскудела,— были у нас во все времена большие писатели, драматурги, есть они, конечно, и теперь, но почему их творения на сцену степнянского театра не пробиваются, непонятно. Губительно для театра такое положение. И долго ли оно будет продолжаться?