Школьники, во главе со Штризе, обступили сидевшего на палубе и плевавшего кровью Эрнста.
— Ваш товарищ пострадал из-за еврея, а эта свинья жива и здорова! — крикнул Штризе. — Неужели никто из вас не даст еврею того, что он заслужил?
Несколько мальчиков приблизились к Фельдману.
— Ну же, смелее! — кричал Штризе. — Кто вы: девчонки или молодые бойцы фюрера?..
Один из учеников, по прозванию Золотозубый, подскочил к Фельдману и наотмашь ударил его.
С криками подбежали и другие. Фельдман упал со скамейки.
— Ногами его! — крикнул Штризе и первый нанёс удар своим тяжёлым ботинком.
Золотозубый бросился к корзине с опустошёнными бутылками и схватил одну из них за горлышко. Приловчившись, он нанёс Фельдману удар по голове. Тело мальчика конвульсивно содрогнулось.
Штризе стряхнул с плеча руку побледневшего Шнюпфлера.
— Пойдите к чорту!.. Вы сами должны были бы делать из них бойцов. — И, обращаясь к юношам, торжественно проговорил: — Молодцы!.. Вы вели себя, как настоящие национал-социалисты!.. Хайль Гитлер!..
Ему ответило молчание испуганных мальчиков. В наступившей тишине было слышно, как у борта тошнит кого-то из гимназистов.
Спустившись в салон первого класса, Штризе подошёл к столику, за которым сидел Кроне, и тяжело опустился на стул.
— Если можно, рюмку коньяку! — сказал он, ни к кому не обращаясь.
Кроне налил и смотрел, как Штризе медленно, закрыв глаза, пил.
— Что с вами? — спросил он, тронув Штризе за плечо.
— Ничего особенного… Я сейчас хорошо позабавился.
— Всюду-то вы найдёте девчонку.
— Девчонки тут ни при чем! Я давал урок твёрдости духа… Кажется, прикончили еврея.
Кроне быстро огляделся.
— Недоставало нам ввязаться тут в какую-нибудь историю с полицией.
— Ничего не случится! — Штризе закурил. — Неужели никогда не настанет такое время, когда и тут можно будет делать, что нужно, не спрашивая разрешения?
— Настанет, и скорее, чем некоторые думают.
— Если бы все думали по-вашему, — мечтательно проговорил Штризе.
— Не воображаете же вы, — сказал Кроне, — что деньги, которые текут отсюда, с Рейна, в кассу партии, даются ради того, чтобы навести порядок только по ту сторону реки?.. Проценты с них начнут поступать только тогда, когда нашей будет вся Германия.
— Союзники на это не пойдут.
Кроне отпил глоток и бросил в рот стружку сухого картофеля. Он нагнулся, чтобы Штризе было лучше слышно.
— Работая с нами, вы должны знать: наша сила в том и заключается, что союзникам не сговориться между собою… Не пройдёт и года, как трубы Круппа задымят вовсю!
— У нас нет для этого денег.
— Союзники сами понесут нам деньги. И запомните ещё одно, запомните твёрдо, навсегда: из-за океана светит нам золотое солнце!
— Я верю в то, что Германия воскреснет, но не могу поверить, что это будет скоро. Вспомните Компьен!
— А что такое Компьен? — Кроне снисходительно улыбнулся. — Именно там, в вагоне Фоша, мы нанесли союзникам существенное, хотя и мало кем понятое, поражение. Вместо того чтобы уничтожить нашу армию, лишить её живой силы, они позарились на наши пушки и самолёты. Они потратили миллионы франков и фунтов стерлингов, чтобы уничтожить то, что нам всё равно пришлось бы бросить в котёл, как устаревший хлам. Они не поняли, что мы не стали бы тратить силы на вывозку всего этого устарелого мусора, когда нужно было спасать самое ценное, что когда-либо было, есть и будет у любой армии, — её живую силу, её солдат и генералов.
— Чтобы по приезде сюда солдаты устроили революцию?
— Революция революцией, но вместо ста тридцати дивизий, ушедших на западный фронт в тысяча девятьсот четырнадцатом году, Гренер отвёл в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого года на линию Зигфрида сто шестьдесят дивизий. На тридцать дивизий больше! Он не взорвал ни одного километра наших железных дорог, этих нервов войны. Мы уже сейчас имеем сто тысяч унтер-офицеров, прошедших первый срок рейхсвера, и столько же обучающихся в нём заново. Мы имеем миллионы солдат, десятки тысяч унтер-офицеров в полиции, в СА, в СС. И все это только потому, что союзников прельстила перспектива ломать наши изношенные пушки и устарелые аэропланы. Так кто же, по-вашему, потерпел поражение в Компьене? Ну же, говорите!
Штризе молчал. В салоне воцарилась тишина. Не было слышно даже ударов пароходных колёс.
Неожиданно послышался голос Эрнста:
— Мне очень нравится то, что вы говорите!
Он стоял, прислонившись к притолоке, окровавленный, в изорванной одежде.
Кроне вскочил. Штризе успокоил его движением руки.
— Ничего! Кажется, это вполне свой парень. — И, вслушавшись в тишину, спросил: — Кажется, мы причалили?
— Да, какая-то пристань, — ответил Эрнст. В ответ на вопросительный взгляд Штризе, устремлённый на его покрытое ссадинами лицо, Эрнст сказал:
— Немного болит. Но это ничего. Важно покончить… со всем этим!
Штризе взял свой бокал и протянул его юноше.
Эрнст молча выпил.
Кроне бросил на стол деньги и в сопровождении Штризе покинул салон.
Эрнст посмотрел на свет бутылку и выцедил остатки вина себе в рюмку.
За бортом снова послышалось шлёпанье по воде пароходных колёс.
Эрнст встал и подошёл к широкому окну. Чёрная ночь. Едва виден контур гористого берега. Далеко, вверх по горе, взбирается автомобиль. Издали казалось, что он движется совсем медленно. О быстроте его бега можно было судить лишь по тому, как часто менялось положение его фар. То они оборачивались к реке ослепительными голубыми пятнами, то вовсе исчезали, то бросали длинные лучи вдоль берега, следуя извивам дороги.
13
Автомобиль с ходу брал крутые повороты. На его заднем сиденье, забившись в угол, сидел Гитлер. Казалось бы, здесь, без свидетелей, он мог дать полную волю владевшему им бешенству. Но именно потому, что не было зрителей, перед которыми стоило разыгрывать спектакль, Гитлер молчал. Он не собирался признаваться сидевшему впереди адъютанту, что полчаса тому назад не был допущен на совещание, ради которого прилетел на Рейн. С ним, рейхсканцлером и фюрером, они обошлись, как с лакеем! Ему предложили подождать результатов совещания у себя в Годесберге… Его вызовут, когда будет нужно…