— Как вы себя чувствуете? — опять спросил он.
Я свесила голову с кровати и наблевала ему на ботинки.
Меня опять вырвало, когда принц Уильям отскочил. Было похоже, как будто вся моя жизнь выходит через рот и расплескивается по зеленому линолеуму на полу. Когда все кончилось, я почувствовала такую пустоту. Принц Уильям глядел на меня, пока один из сопровождающих вытирал рвоту с его ботинок. У него было странное выражение. Не сердитое. Какое-то далекое и печальное. Было видно, как он думает про себя: «Ну, выходит, я принц всего этого. Я принц этого несчастного взорванного королевства, и когда-нибудь все эти взорванные люди будут моими подданными, и я смогу ничего для них не делать. Я буду жить во дворцах, прикалывать медали адвокатам и архитекторам, а эти люди каждое утро в зеркале в ванной комнате будут видеть, как их лица стареют». Вот такое было у него выражение.
Я тоже смотрела на принца Уильяма. Мне было так плохо. От пола несло рвотой. Он улыбнулся, но все равно было видно, что он думает. «Я принц рвоты и когда-нибудь стану ее королем».
— Простите, ваше высочество.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал он. — Это ничего.
Но мы оба знали, что это не так.
После того как принц Уильям ушел, все аппараты для диализа повытыкали из розеток и выкатили вон, но нас оставили там, где мы были.
Та женщина в твидовом костюме консультировала людей, у которых произошло несчастье. Все то время, которое я пробыла в больнице, мы встречались дважды в неделю, чтобы проговорить мою потерю. Она честно думала, что это поможет. Она никогда не теряла ничего более значительного, чем ключи от машины. Однажды она сказала, что, может быть, я захочу присоединиться к группе других матерей, которые потеряли своих детей во время майского теракта, но я сказала нет, в том смысле, что я никогда не была любителем групп.
В конце концов вид из окна принес мне больше пользы, чем разговоры. Меня переложили на кровать у окна, где опять начали сменяться дни и ночи и я могла смотреть на весь город. Я лежала в больнице Гая. Может, ты ее знаешь, Усама? Может, ты изучал, как ее взорвать?
Больница Гая высокая, неопрятная, там полно бедных людей. Ее видно изо всех частей Лондона, если ты хочешь, чтобы тебе напоминали, что когда-нибудь тебе станет очень плохо и ты умрешь. Из моего окна наверху больницы мне было видно все от Кэнери-Уорф до собора Святого Павла и Темзы, перерезавшей город словно жирная, медленно кровоточащая рана.
Мы с Лондоном выздоравливали медленно. Над городом трудились, чтобы сделать его сильнее, и надо мной трудились тоже. Как меня починили — залепили гипсом сломанные руку и колено и зашили изнутри, чтобы прекратить кровотечение. У меня было четыре операции, и все. Больше делать было нечего, только лежать и ждать, пока я поправлюсь. Шесть недель я пялилась в окно на то, как укрепляют Лондон.
Моей любимой медсестрой была Мина. Милая девушка. Она жила в Пекеме, но ее семья приехала с Востока. Из Казахстана или Узбекистана, в общем, из какого-то Стана. Она раза два или три говорила, как называется это место, но я никак не могла его запомнить. Помню, она сказала, что там гораздо красивее, чем в Пекеме, но это же не исключает остального мира, правда?
Мина работала в утреннюю смену. Она каждый день мерила мне температуру в пять часов утра и всегда начинала с меня, потому что я никогда не спала. Потом, если другие женщины в палате все еще спали, она садилась на краешек моей койки и мы смотрели, как встает солнце над доками. Сначала розовели башни. Потом поднималось большущее грязно-оранжевое солнце, похожее на мягкий, теплый желток. Его очертания дрожали в тумане, оно становилось меньше, тверже и ярче, и скоро на него уже нельзя было смотреть. Мина держала меня за руку, пока мы смотрели на город. У нее была рука маленькая и твердая, как солнце.
— Там внизу столько людей, — говорила она. — Столько людей под этим восходом. Столько людей просыпаются именно сейчас. И все эти люди хотят только пережить сегодняшний день.