Мне совершенно не было страшно. Ни одной секунды. Фонари внизу и оранжевое зарево наверху, как будто я одна между небом и центром Лондона. Было очень мирно, и по телу пробегали мурашки, как на службе в церкви. Я стала думать про моего мальчика, и увижу ли я его, когда умру. Странно, да, потому что я никогда особенно не верила. Я верила в моих парней, а мои парни верили в футбольный клуб «Арсенал», а во что верили болельщики «Арсенала», я не знаю. Здесь связь обрывается.
Я закрыла глаза и увидела, как сын улыбается мне. У него была такая специальная улыбка, когда он хотел показать все зубы сразу. Он откидывал назад голову, и рот у него раскрывался во все лицо, так что он становился похож на какую-то страшную рыбу, которые плавают в аквариумах. Вспомнив, как мой мальчик делал эту страшную улыбку, я засмеялась и открыла глаза и увидела, как высокие небоскребы Сити торжественно выступают на фоне оранжевого света, и улыбнулась, потому что это было красиво. Потом стала думать — чего это я улыбаюсь, когда собралась умирать. И это меня еще больше рассмешило. Я вдруг стала чувствовать себя очень хорошо. Я посмотрела на капельницу со всеми этими раскрошенными таблетками, которые капали мне в руку. Тогда я поняла, что эта дурацкая штука не убивает меня, наоборот, из-за нее я чувствую себя прекрасно.
Тогда я разозлилась, что так прекрасно себя чувствую, никак умереть не могла, решила перестать заниматься ерундой и выброситься из окна. Как я сказала, Усама, если мне что втемяшится, я перестаю раздумывать, зачем да почему. Наверно, у тебя нашлось бы полно работы для таких людей, как я. Короче, я встала с кровати, подползла к подоконнику и подтянулась к раме. Повернула ручку и распахнула окно настежь. В палату ворвался холодный воздух, и я поежилась.
Забавно, потому что, когда подходит минута, ты не думаешь, ну все, поехали, и грохаешься вниз с тридцатого этажа. Ты думаешь: ой, как там холодно. Странная штука холод. Невозможно его вспомнить, пока на себе не почувствуешь. Не знаю, приходилось ли тебе когда-нибудь прыгать в холодную воду. В общем, представить себе это гораздо легче, чем сделать. Ты не находишь, Усама? Когда стоишь у края горного озера со своим «Калашниковым» и дрожишь в плавках «Спидо».
В общем, я долго стояла, дрожа в больничной рубашке и держась за оконную раму. И еще одно. Ты не замечаешь, что становится светлее. Просто вдруг понимаешь, что стали видны некоторые вещи. Теперь мне стали видны очертания зданий на Кэнери-Уорф, за которыми висело молочное небо. Я все стояла, пока растолченные таблетки втекали в меня, и чувствовала себя все лучше и лучше. Скоро взошло солнце. Просияло сквозь новенькие бетон и стекло. Рассвет подкрался ко мне, а я все еще была жива. И вот тогда я увидела. Я увидела все.
Лондон — это город, построенный на собственных развалинах, Усама. Его разрушали бури, и наводнения, и эпидемии чумы. Лондонцы просто набирали в легкие воздуху и ставили чайник на огонь. Потом все сгорело. Все, до последней деревяшки. Я помню, как мама водила меня смотреть на монумент в память Большого Пожара. Лондон сгорел с НЕБЫВАЛЫМ ШУМОМ И ЯРОСТЬЮ, вот что там написано. Люди думали, что наступил конец света. Но на следующий день лондонцы встали, а свет не кончился, так что через три года они отстроили город заново, еще выше и крепче. Даже Гитлер не смог разделаться с нами, хотя спалил весь Ист-Энд. На Бетнал-Грин было как в аду, говорила бабушка. Сплошное бесконечное море пламени. Но мы его пережили. Построили новые дома на обломках. Построили высотки и больницы и продолжали возвращаться, как зомби.
Ты ранил Лондон, Усама, но ты не прикончил его и никогда не прикончишь. Лондон как я, ему слишком погано и он слишком туп, чтобы знать, что его прикончили. В то утро, когда я смотрела на встающее солнце сквозь доки, я точно это знала. Я Лондон, Усама, я весь мир. Убей меня бомбами, несчастный одинокий подонок, а я только построю себя опять и стану еще сильнее. Я слишком глупая, чтобы придумать что-нибудь получше, я женщина, построенная на собственных обломках.