Он засмотрелся на тугие белые струи и пропустил Кристину. Вздрогнул, когда она положила ему на плечо руку. Вскочил, прижал ее к себе, почувствовав сладкий полузабытый запах ее волос. Она осторожно высвободилась, взглянула вопросительно.
– Хочешь ко мне?
Она смотрела ему в глаза, и было в них такое обещание, такая радость, что Шибаев только сглотнул и кивнул молча. Взял ее за руку, и они пошли. К ней.
Они шли молча, иногда толкая друг друга плечом. Сцепившись пальцами, переплетя и ломая их, как когда-то, сто лет назад… полные нетерпения и ожидания. Они снова сбежали с урока, снова спешили в Марьину рощу, в свое заветное местечко – шатер из веток поваленной ивы, где было зелено, тихо, тайно и немного сыро. Где пахло крапивой, дикой мятой и мокрым речным песком. Старая, с выгоревшим от удара молнии черным нутром, но все еще живая, ива принимала их и прятала надежно. Вот и сейчас они чувствовали себя пятнадцатилетними.
Кристина обреталась в центре, в старинном доме, где когда-то жила советская элита, а теперь кто попало с деньгами. Консьерж поздоровался и проводил их внимательным взглядом. Они поднялись на старинном лифте в проволочной сетке, с массивной металлической дверью. Высокое коридорное эхо сопровождало их всю дорогу. В механизме что-то лязгало и дребезжало, и Шибаеву казалось, что кабина непременно сорвется вниз и грохнется оземь, рассыпавшись на тысячу кусков.
Они вошли в большой коридор. Захлопнулась дверь, отсекая их от мира. Он притянул Кристину к себе. Они целовались в темноте…
– Подожди… подожди… – бормотала Кристина, уворачиваясь. – Подожди, Ши-Бон! Пошли…
Им не нужно было узнавать друга друга, они помнили все до мельчайших родинок, словечек, жестов. Они вернулись. Говорят, возвращаться не нужно и опасно, но кого это остановило? Время для них повернуло вспять, и они стали беспомощными в его мощном вихре.
– Почему мы разбежались? – спросил Шибаев, когда они лежали, обнявшись, на громадной кровати в полутемной спальне.
– Не знаю, – ответила Кристина не сразу. – Я тебя любила, Саша… Помнишь, как мы…
– Я все помню. Вы переехали, я даже адреса не знал… Почему?
– Отец бросил маму, мы разменяли квартиру. Мне было так стыдно… я никого не хотела видеть. Отец был красивый, у него вечно приключались какие-то истории, я потом только поняла. А в тот раз он ушел насовсем. Мама очень переживала, я жалела ее и злилась на нее, представляешь? Злилась, что она не могла его удержать! Дура! И на звонки не отвечала, мне казалось, всем есть дело до наших проблем. И еще… – Она запнулась.
Шибаев гладил губами ее волосы.
– И еще мне казалось, что ты такой же, что для тебя главное… это самое… Я поняла, что за все платит женщина, понимаешь? Что вы всегда в стороне, а мы всегда проигрываем… Раз я тебе уступила, значит, ты смеешься надо мной. И так себя завела, что… не знаю! А ведь это не главное? Да? Ведь можно и без этого?
– Дурочка, – бормотал Шибаев, целуя Кристину. – Какая же ты у меня дурочка! Конечно, не главное… конечно, можно. Наверное, можно…
Он целовал ее грудь, живот, колени… Он захватывал в кулак ее белые волосы, впивался в губы, чувствуя ее горячий податливый язык, гладил соски ладонью, как любил когда-то, мальчиком, удивляясь тому, что они твердеют и набухают…
Она взмолилась наконец:
– Ши-Бон, пожалуйста, я сейчас умру!
Им посчастливилось войти в ту же реку еще раз…
Они ужинали на кухне. Кристина, растрепанная, сияющая, в розовом коротком халатике-кимоно, возилась с нехитрой едой. Шибаев, сидевший за столом, не сводил с нее глаз.
– У тебя красивая квартира, – заметил он вскользь.
Квартира была огромная. Забитая старинной мебелью, задрапированная старинными выцветшими шелками, с картинами и книгами, с лепниной на потолке – облупившимися смеющимися ангелами с трубами. Облупленность не портила их, наоборот, она придавала им благородную подлинность. В гостиной он увидел портрет Кристины – в венке, в вышитой холщовой рубашке и красных бусах.