В ПЕСКАХ
Всякий раз, приезжая на заставу, я испытываю странное чувство, которому, пожалуй, нет точного определения. Это и восторг, и торжественность, и внутренняя собранность, которая приходит к человеку в те редкие минуты, когда встречаешься с чем-то глубоко значительным, исполненным большого смысла.
Это ощущение владеет мною давно. Я хорошо помню тот день, когда с сержантом Федором Ольхиным мы вышли к неширокой просеке, буйно и красиво заросшей иван-чаем, к полосатому красно-зеленому столбу, и сержант, обернувшись, сказал:
— Вот здесь и начинается наша земля.
Он сказал это тихо, с тем уважением в голосе, с каким говорит обычно о своей земле рачительный и любящий хозяин.
Но сержант Ольхин не был хлеборобом. Несколько лет спустя я встретил его на стройке бригадиром. Он поднимал дома за Невской заставой. На стройку он приходил в пограничной фуражке, она была как новенькая, сохраняя в себе нежный цвет нетоптаной весенней травы. Ее видели издалека, эту фуражку, и бригадира на стройке отыскивали по ней.
Как-то вечером Ольхин заглянул ко мне: «Шел случайно мимо, дай, думаю, загляну». И тут же смутился, потому что я живу на другом конце города и случайно оказаться здесь Ольхин никак не мог. Стали пить чай, и вдруг он спросил:
— А помните, как на Глухотке щуки брали?
Я помнил, как брали на Глухотке щуки: одна такая страшила здорово измучила меня, прежде чем удалось ее вытянуть. И я понял, куда клонит Ольхин и почему он «случайно» шел мимо моего дома.
— Может, съездим? — глядя в стакан, спросил он. — Сейчас самая ловля, а у меня через три дня отпуск…
— Не темни, Федор, — сказал я, — нужна тебе эта рыба…
Он сразу повеселел. Мы договорились: едем через три дня к капитану Емельянову.
Когда-то капитан Емельянов спас Ольхину жизнь. Об этом случае кратко сообщалось в окружной газете. Заметка называлась «Поединок с рысью». Зверюга бросилась на Ольхина неожиданно, сзади, и, не будь поблизости капитана, Федору пришлось бы худо. Капитан отодрал от Ольхина рысь и, держа ее в вытянутых руках, задушил. Сержанта же пришлось отправить в госпиталь, ему наложили швы на раны, тянущиеся по спине от шеи. А чучело этой рыси, искусно выделанное одним из солдат, и сегодня стоит на шкафу в квартире Емельянова.
В поезде Ольхин рассказывал:
— Вы ведь незнакомы с Емельяновым? Ну да, он ведь на курсах был, когда вы к нам приезжали. Крепкий человечина! Крут — это у него есть. У нас с ним для первого знакомства такая история была. Я, помню, приехал на девятую с одним солдатом. Ну, доложились по всей форме, устроились в казарме, получили оружие, плащи там — словом, все, что полагается пограничнику. Время к обеду подходит, вдруг дежурный вызывает нас к капитану. А он уже в коридоре ждет. «Пошли, — говорит, — я вам участок заставы покажу, с обстановкой познакомлю». Кто-то из солдат успел мне шепнуть: «Держитесь, ребята, сколько сможете…»
Он рассказывал, а я отчетливо представлял себе холодный весенний день, скользкую от недавнего дождя тропу и трех пограничников на ней. Емельянов шел впереди — очень легкий для своего огромного роста и лет человек (ему было под сорок).
Временами капитан останавливался. Показывал на валуны, поросшие изумрудным лишайником, на малоприметные изгибы тропы, на деревья, которые едва отличались чем-то от других. Это были его давнишние знакомые. Капитан мог ходить по участку на ощупь, как ходят в обжитой квартире, когда перегорает свет.
Прошел час, другой, третий, а они все шли и шли. Уже смеркалось, и все предметы в лесу: и валуны и деревья — стали расплывчатыми. Снова начался дождь, на склонах скользкая тропа уползала из-под ног.
Мысленно Ольхин клял последними словами этот дождь, от которого стал грузным и без того тяжелый брезентовый плащ, и эту ускользающую тропу, и наступающую ночь. К концу пятого часа он выдохся. Сзади спотыкался напарник. Оба они не представляли себе, где находятся: темень была глухая, и только впереди желтело пятно от следового фонаря, который нес капитан.
Еще через полчаса, вскарабкавшись за капитаном на холм, Ольхин сказал:
— Товарищ капитан…
— Что?
— Ничего, — зло ответил Ольхин. Он вспомнил слова, сказанные ему шепотом: «Держитесь, ребята, пока сможете», и понял, для чего капитан затеял этот ночной поход. Надо стиснуть зубы и идти. В конце концов капитан тоже не из железа сделан и его тоже мочит дождь, а что касается упрямства, то еще посмотрим, кто кого переупрямит!
…Когда они, повесив плащи и протерев карабины, вошли в казарму, от подушек оторвалось несколько голов.